оштукатуренные, обнесенные глиняными заборами. Почти всюду ворота были распахнуты, внутри дворов тоже все выглядело одинаково — неуютно, не прибрано в них было, хлам какой-то лежал, строительные материалы — то куча битого кирпича, то потемневшие доски, то фанерные бочки, заляпанные известью или засохшим цементом, то обрезки труб. Но и «Жигули» посверкивали где глазурью, где охрой, где густым вишневым цветом. И Казаков подумал, что денег у людей стало много, но не всегда разумно их расходуют. Эта последняя улочка оставила в душе неприятный осадок — какая-то черта отделяла ее от тех широких асфальтовых проспектов, где все было иным — современнее, чище, благопристойнее. Здесь ведь и селились люди особого склада, те, которым не терпелось деньги свои шальные овеществить: дом ли построить, машину ли купить…

И когда мотоцикл вынес его на вершину холма, поросшего молодой травой, по которой и ехать-то было грешно, он снова с душевной болью подумал об этих людях, хотя сам же мгновенно и упрекнул себя: совсем же не знаешь их, как же судить берешься? Но раздражение осталось.

Заглушив двигатель, откинув опорную ножку и рывком поставив на нее мотоцикл, снял надоевший шлем и пошел по молодой траве, подминая ее, чувствуя упругую податливость не совсем еще просохшей земли, вдыхая чистый пьянящий воздух.

Город лежал внизу в дымке, в смоке, который отсюда только воочию и увидишь, но все равно был красив, просторен. Прямые улицы угадывались по зеленым полосам только что отцветших и распустившихся деревьев, домов же почти не было видно, только наиболее крупные поднимались то здесь, то там, остальные скромно прятались за насаждениями. Новый микрорайон Ата увидел сразу и дом свой разглядел — деревца там только-только высадили, нескоро еще поднимутся они вровень со строениями. И вид пустыря, на котором поднялись серые коробки четырехэтажных домов, опять вызвал у него раздражение. Но он понимал, что чувство это имеет совсем другую причину и, владея им, отзывается на все что угодно, и пустырь тут ни при чем. Эта горечь, оставшаяся после беседы в министерстве, продолжала разливаться в нем, а новые ощущения только примешивались к ней, до кучи. Он подумал так и детскую игру вспомнил: куча мала. Давным-давно в школьном дворе поборются двое, покатятся по земле, а кто-то крикнет: «Куча мала!» — и начнут прыгать один на другого с веселыми воплями. Но весело только тем, кто наверху, нижнему же, прижатому к самой земле, не до смеха. Придавленный, не способный сам высвободиться, и от этого испытывающий обиду и стыд, он мог только косить снизу глазами и старался хотя бы видимость причастности к общему веселью сохранить. Впрочем не было в этот раз веселья и наверху. Люди, которые, имея на то право, спрашивали теперь с него и выговаривали ему, тоже беспокоились: было кому спросить и с них.

В общем-то ерунда как будто, можно было бы и посмеяться. Ну привезли американского писателя на участок, который заранее не подготовили, более того — еще и перепалку затеяли с учителем вместо того, чтобы попросту поехать дальше. Ну, покричал раздраженный учитель, мало ли что бывает. В конце концов серьезного конфликта не было, а высказывать свое мнение кому же у нас запрещено… Но с другой стороны (это «с другой стороны», сказанное Казакову, почему-то особенно раздражало его) трест проявил неорганизованность. Вместо того, чтобы показать зарубежному писателю действительные свои достижения, устроили при нем нелепый скандал. «Да не было никакого скандала!» — возмутился Казаков. Ну не скандал, возразили ему, можно назвать это другим словом, но существо от этого не меняется. Словом, Казаков оказался не на высоте…

Самое неприятное состояло в том, что при этом разговоре присутствовал Сапар Якубович Якубов. Правда, сидел он все время молча. Но по выражению его лица и всей внушительной фигуры было видно, что и он осуждает и вполне согласен с тем, что необходимо сделать соответствующие выводы. В его глазах так и читалось: «Я же говорил, я не раз сигнализировал, предупреждал, но ко мне не прислушались, не вняли голосу разума, и вот к чему все это привело…» О чем он сигнализировал, значения не имело, главное — не вняли, и вот вам — такой вопиющий факт.

Весь его осуждающий вид, укоряющий взгляд возмущали Казакова. И теперь, немного охладившись после неприятного разговора с начальством и уже спокойнее все перебирая в уме и оценивая, он снова вспыхивал, едва вспоминал о Якубове. Он даже уверен был, что именно Якубов, услышав о происшествии в Совгате, помчался докладывать и уж преподнес все, надо полагать, в «лучшем» свете. Под эту марку он наверняка попробует загубить механические колодцы, уж такого случая не упустит.

Обида обжигала Казакова, с ней нарастало раздражение. А раздраженный человек, известное дело, редко принимает верные решения. Ата же об этом забыл и, горячась, начинал уже подумывать об уходе из треста. Если они так, то пусть сами и работают. Не соответствует, и не надо. Работы, что ли, не найдет. Да он, если на то пошло… да лучше рядовым инженером…

С высоты холма виден был весь город и то, что за городом, — искусственное озеро поблескивало, а дальше — пустыня. Проглядывалась она отсюда не очень ясно, но ему-то и не нужно было видеть подробности, достаточно только знать, что там пески, а уж воображение дорисует что следует. В минуты усталости он любил поваляться на теплом боку бархана, если, конечно, не раскален он, а поостыл уже малость. Загребешь ладонью песок, он просыпается сквозь пальцы — словно золотой, крупинка к крупинке. Тихо вокруг, но прислушаешься — ветер посвистывает в ветвях саксаула и не нарушает, а как бы подчеркивает удивительную эту тишину. Летним вечером одно удовольствие поваляться в песке. Тепло у бархана совсем живое…

Он пытался жене передать это чувство привязанности к Каракумам. Мая не понимала, смеялась и говорила стихами какого-то поэта: «Как можно любить пустыню? С пустынею нужно — драться». Тогда он взял ее с собой в Ербент. Они прилетели вечером, Мая устала, с непривычки у нее разболелась голова и она, недовольная затеей мужа, рано легла спать. Утром чуть свет он разбудил ее: «Пойдем смотреть, как солнце всходит». Они поднялись на гребень песчаного холма, и такой простор открылся глазам, что дух захватило. Пустыня еще спала, и солнце, казалось, медлило, не решалось будить ее. Однако небо уже излучало фосфорический таинственный свет. Но вот