— Масло подвинь.

Намазывая ломтик хлеба, Кирилл Артемович прислушался к голосу диктора, который то внятно, то пропадая почти, вещал о каком-то бывшем советском музыканте, оставшемся во время заграничных гастролей в Америке, — как он будто бы счастливо живет.

— Не жалеют они на это денег, — с полным ртом сказал отец. — Мощность какая — с другой стороны планеты, а слышно-то…

— Ну! — ответил Сева, словно и так все ясно.

На кухню заглянул Борис.

— Опять эту чепуху слушаешь, — поморщился он. — И не тошнит?

По армейской привычке он встал раньше всех, сделал зарядку, побрился, умылся, помог матери приготовить завтрак и поел вместе с ней. Что-то происходило с матерью, он это чувствовал и беспокоился, не умея понять, но она не раскрывалась, только улыбалась виновато, встречая его встревоженный взгляд. «Не больна ли? — думал он. — Она же врач, знает и скрывает от нас, не хочет беспокоить до времени. Есть такие болезни, тот же рак…» Боязнь за мать не оставляла его, и он был постоянно напряжен. Отец ни о чем не догадывается, а о Севке и говорить нечего…

— Невоспитанный ты человек, — вяло сказал Сева, вытирая бумажной салфеткой губы. — Разве такие слова во время еды говорят! А потом почему, извиняюсь, должно тошнить? Они же правду говорят.

— Какую правду! — возмутился Борис. — Обрабатывают тебя, а ты и уши развесил.

— Да, воспитаньице, — посмеиваясь, покачал головой Сева и пошел к двери; странная улыбка блуждала на его лице. — Пропусти, невежа.

Брат неохотно посторонился, пропуская его, и полуобернулся, чтобы видеть Севу в прихожей.

— Встречал я одного такого, — проговорил он с упрямством в голосе. — Во Владивостоке, в порту. Мы отправки ждали к себе на север, а тут теплоход подошел. Из этой самой Америки. Пассажиры как пассажиры, а один по трапу сбежал и — на колени, землю целовать. А у самого слезы по лицу, и бормочет что-то…

Проявив интерес к рассказу, Сева даже туфли зашнуровывать перестал, голову поднял.

— Кто ж такой?

— Нам потом рассказали. Рвался за границу. Родственников каких-то там липовых отыскал, заявления строчил: воссоединение, мол, семьи. А помыкался на чужбине — обратно запросился.

— Дурак, значит, — веско сказал Сева и снова нагнулся, завязывая шнурки. — Такие везде плачут, слабаки.

— Культуризмом не занимаются, поэтому? — усмехнулся Борис.

— И это тоже… и вообще… — Распрямившись, Сева снял с вешалки джинсовую куртку, стал надевать.

— Там и безработный живет как бог. Телек посмотри — какие они в очередях на бирже стоят. Все одеты по последней моде. Чего хмыкаешь? «Немецкая волна» передавала, что первый год безработный получает шестьдесят восемь процентов своей последней зарплаты. Зарабатывал он, положим, полторы тысячи марок. Подсчитай, сколько по безработице получается. Умеешь проценты выводить?

— Ишь ты, — покачал головой Борис. — Нашпиговали тебя эти «волны». Но я ведь тоже газеты читаю и радио слушаю, только наши. В ФРГ за квартиру приходится платить по четыреста марок в месяц. Ты это учел? А остальные цены? Они же как грибы растут. Почитай-ка газеты.

— Читаю, когда время есть, — небрежно бросил Сева. — В газетах пишут, что в Америке неграм житья нет. А я с одним негром из Штатов беседовал. Между прочим, писатель, не хвост собачий. Был у нас в клубе. Как, спрашиваю, вы там живете? А он мне: у нас свободная страна, и каждый может достигнуть самого большого. Вот тебе и негр. Путешествует с женой по разным странам и пишет все, что считает нужным.

— Это не Пэттисон случайно? — громко спросил из кухни отец.

— Случайно мистер Фрэнк Пэттисон. — От удивления у Севы замерла над головой рука, которой он волосы приглаживал перед зеркалом. — А ты его откуда знаешь?

— Да уж знаю… Встречались. Интервью у меня брал, — со смешком начав, неожиданно мрачно закончил Сомов. — Не в одном вашем клубе, наверное, бывал.

— Не тот ли иностранец, с которым вы оскандалились? — заинтересовался Борис и повернулся к отцу.

— Оскандалились, оскандалились, — сердито загремев посудой, отодвигая от себя тарелки, отозвался Кирилл Артемович. — Кто оскандалился-то? Казаков твой. Народ против его механических колодцев, вот в чем дело. Учитель там прямо при иностранцах в лицо Казакову сказал: не оскверняйте пустыню своими машинами.

— Гореть ему синим пламенем, этому Казакову, — засмеялся Сева, заговорщицки подмигнув отцу. — Я пошел. — И ткнул игриво пальцем в живот брата: — Чао, бамбино!

— Я тоже пойду, — сказал Борис.

— Так давай вместе, — предложил Кирилл Артемович. — Сейчас машина подойдет, подброшу.

— Нет, я на троллейбусе, — качнул головой Борис, — как все.

— Ну смотри, тебе видней, — огорчился отец. — Да, кстати. Я договорился, чтобы тебя ко мне на время направили, а то понимаешь, запарка у нас…

— Неудобно мне у родного отца, — сказал Борис. — Как ни старайся, а все найдутся — скажут: сыну поблажки, самую выгодную работу дают…

— Я же сказал — на время.

— Лучше бы кого другого… — Уже в дверях Борис, помедлив, спросил: — Ты в маме никаких перемен не замечал?

— Причем здесь мама? — удивился Кирилл Артемович. — Какие у нее могут быть перемены… Не замечал… Да это ты после двухлетней разлуки перемены видишь, за два года человек не может не измениться. А мы каждый день на глазах друг у друга.

— Это так, — словно бы согласился сын. — А меня ты все-таки зря к себе взял…

У Севы было превосходное настроение. Когда проснулся, мутило его после вчерашнего, но в буфете нашелся коньяк, две стопочки привели его в душевное равновесие, и уже за завтраком все пело в нем. А выпили вчера по вполне приятному поводу. Встретился знакомый газетчик, сказал, что статья Севы одобрена в секретариате редакции. Зашли в закусочную, присоединились к ним два художника, Сева сходил в ближайший магазин, купил бутылку водки. В облюбованном закутке, на заднем дворике, возле пивной бочки, они вчетвером выпили и закусили. Пошел у них задушевный разговор, вполне интеллигентный. Сева новые стихи читал, художники похваливали и предлагали еще выпить. Сева снова смотался в магазин, а там пошло… Но разошлись по-хорошему, домой он в памяти вернулся.

Сейчас он спешил