В предыдущих работах Фолкнер уверенно играл со временем, нарушая хронологический порядок, намеренно преумножая лабиринты и неоднозначности. И делал это так часто, что злые языки поговаривали: вся его сила – в этих регрессиях. Новый роман – прямой, неудержимый, straightforward[194] – разрушает это подозрение. Фолкнер не пытается объяснить своих героев. Он показывает нам их чувства и действия. События удивляют, но Фолкнер повествует о них с такой живостью, что мы не можем представить их другими. Как сказал Буало, «Le vrai peut quelque-fois n’être pas vraisemblable» («Правдивое иногда кажется неправдоподобным»). Фолкнер добавляет неправдоподобное, чтобы казаться правдивым, – и достигает успеха. Точнее сказать: мир, придуманный им, настолько реалистичен, что включает в себя и неправдоподобное.

Уильяма Фолкнера сравнивают с Достоевским. Соположение вполне справедливое, но все же мир Фолкнера настолько материален и осязаем, что по сравнению с полковником Баярдом Сарторисом или Темпл Дрейк рассудочный убийца Раскольников оказывается бледнее расиновских царей… Реки бурой воды, запущенные усадьбы, чернокожие рабы, ленивые и жестокие кавалерийские схватки: своеобразный мир «Непобежденных» – плоть от плоти Америки и ее истории; он такой же разномастный.

Есть книги, которые мы ощущаем всем телом: как близость моря или канун утренней зари. Таковы для меня и «Непобежденные».

1938

Мурасаки Сикибу

«Повесть о Гэндзи»

Издатели востоковеда Артура Уэйли выпустили одной удобной книгой уже прославленный перевод «Повести о Гэндзи», чьи шесть громоздких томов были почти или вовсе недоступны до нынешнего дня. Сам перевод можно назвать классическим: выполненный с почти чудесной естественностью, он куда меньше интересуется – чудовищное слово! – экзотикой, нежели человеческими страстями героев. Решение разумное, поскольку Мурасаки создала в точном смысле слова психологический роман. Он написан около тысячи лет назад придворной дамой из окружения второй императрицы Японии – и Европе до девятнадцатого века был бы попросту непонятен. Этим я не хочу сказать, будто обширный роман Мурасаки сильнее, глубже врезается в память или «лучше» произведений Филдинга или Сервантеса, – я хочу всего лишь сказать, что он сложней, а цивилизация, которую он подразумевает, тоньше. Выражусь иначе: я не утверждаю, будто Мурасаки Сикибу наделена даром Сервантеса, я лишь утверждаю, что публика у нее более чуткая. Сервантес в «Дон Кихоте» ограничивается тем, что отделяет день от ночи; Мурасаки («Мостик сновидений», глава десятая) различает в окне «сквозь падающий снег смутные звезды». В предыдущем параграфе упоминается широкий мокрый мост, «за изморосью казавшийся намного дальше». Первая деталь, может быть, и неправдоподобна, но запоминаются обе.

Я привел два примера из области зрения, добавлю один из сферы психологии. Женщина смотрит из-за ширмы на входящего мужчину. Мурасаки пишет: «Она знала, что он не может ее видеть, но безотчетно поправила прическу».

Понятно, что в две-три вырванные строки не уместить пятидесяти четырех глав объемистого романа. Осмелюсь рекомендовать его моим читателям. Английский перевод, вызвавший к жизни эту короткую и несовершенную заметку, носит название «The Tale of Genji» и в минувшем году переведен на немецкий под заглавием «Die Geschichte vom Prinzen Genji» (издательство «Инзель»). На французском существует полный перевод первых девяти глав («Le Roman de Genji», издательство «Плон») и отрывок в «Антологии японской литературы» Мишеля Ревона.

1938

Лорд Дансени

«Patches of Sunlight»[195]

Эта книга, украшенная военными и охотничьими эмблемами, – автобиография Лорда Дансени. Автобиография, намеренно лишенная исповедальности. Такое умолчание – не ошибка: бывают автобиографы, неумолимо терзающие нас своими откровениями, но их откровенность обходит нас стороной; бывают другие, которые (быть может, невольно), вспоминая закат или встречу с тигром, не могут не приоткрыть нам неповторимый образ своей души. В числе первых авторов можно назвать Фрэнка Харриса; в числе вторых – Джорджа Мура. Лорд Дансени тоже предпочитает непрямое воздействие; плохо только, что в его руках этот метод не всегда срабатывает.

Достаточно вспомнить какой-нибудь из «Рассказов сновидца» (например, о человеке, навеки погребенном в иле Темзы членами тайного общества), или рассказ о песчаной буре, или о поле, которое тревожат мертвецы, павшие в великой будущей битве, чтобы согласиться, что воображения Лорду Дансени не занимать. И все-таки я подозреваю, что он ошибается, утверждая, что изобрел «небеса и земли, королей, народы и обычаи». Подозреваю, что его грандиозное изобретение сводится к ряду имен собственных, подкрепленному легким восточным колоритом. Они не столь беспомощны, как имена, наводящие ужас в космогониях Уильяма Блейка (Ололон, Фузон, Голгонуза), но сложно разделить ликование Лорда Дансени, даровавшего городам названия Глорм, Мло, Белзунд, Пердондарис, Голнуц и Кип, а также его сожаление, что он написал «Бабблкунд, Город Чудес», а не «Бабдарун, Город Чудес».

Передаю один абзац из главы XXX, это описание Сахары:

«Отойдя от станции, я поднял левую руку, чтобы посмотреть на часы, но вместе с этим жестом понял, что время больше не имеет для меня значения, и опустил руку, так и не посмотрев, и углубился в пустыню. Время имело первостепенное значение в поезде, но в пустыне есть только рассвет, закат и полдень, когда все животные спят и в белом свете неподвижные стада газелей становятся невидимыми».

В своей беспорядочной и уютной книге Лорд Дансени пишет о часах и газелях, о мечах и лунах, об ангелах и о миллионерах. В необъятной вселенной есть лишь одно, о чем он не упоминает, – это писатели. Такое многозначительное умолчание можно объяснить двумя способами. Первый (и более приземленный) состоит в том, что писатели не упоминают о Лорде Дансени. Второй (правдоподобный) – в том, что английские писатели, вероятно, столь же мало достойны внимания, сколь и те, которые украшают наш город.

1938

Два фантастических романа

Жак Шпитц (в «Агонии земного шара» вообразивший, что Америка отделилась от земли и превратилась в самостоятельную планету) в новом своем романе «L’homme élastique»[196] играет в карликов и великанов. То обстоятельство, что до Шпитца в эту увлекательную антропометрическую игру уже играли Уэллс, Вольтер и Свифт, столь же очевидно и бесспорно, сколь и несущественно. Новизна – в вариациях, которые привносит Шпитц. Он придумал биолога (доктор Флор), который изобретает способ растягивать и сжимать атомы, и это открытие позволяет модифицировать размеры живых существ, и в частности людей. Доктор начинает с исправления карлика. А затем своевременно начавшаяся европейская война позволяет ему расширить область экспериментов. Военное министерство предоставляет ему семь тысяч человек. Вместо того чтобы превратить их во внушительных и уязвимых великанов, Флор сжимает их размеры до четырех сантиметров. И эти уменьшенные воины приносят Франции победу. После войны все человечество принимается варьировать свои размеры. Есть люди ростом в несколько миллиметров и есть гиганты, чья грозная тень затмевает небо. Жак Шпитц (не без иронии) исследует психологию, этику и политику такого неравномерного человечества.

Еще более необычна фабула романа «Man with Four Lives» («Человек