было духовных ценностей. Кровавая тьма бесчестья, в которой, прикинувшись интеллектуалами и художниками, люди творят обман, прибегая к низкопоклонству, превратив отречение от собственных принципов в извращенную игру, сделав лжесвидетельство обычаем и усматривая в апологии преступления удовольствие. Официальное искусство сталинской эпохи отражает их смехотворные попытки ввести в заблуждение, замаскировать свою истинную продажную роль… Тем, кто понуждает нас – сейчас или в будущем – допустить, чтобы искусство подчинялось дисциплине, которая, как мы считаем, ни в какой мере не совместима с его спецификой, мы дадим отрицательный ответ, не подлежащий обжалованию, и противопоставим им наше продуманное стремление следовать формуле: „Полная свобода в искусстве“». Какой вывод можно сделать из вышеизложенного? Думаю, что следующий: марксизм (подобно лютеранству, подобно луне, коню, сонету Шекспира) может служить стимулом для искусства, но было бы нелепостью считать его единственным. Нелепость, чтобы искусство было подведомственно политике. Однако невероятный манифест провозглашает именно это. Андре Бретон, едва сформулировав лозунг «Полная свобода в искусстве», тут же раскаивается в своем безрассудстве и на двух страницах уклончивыми фразами пытается отречься от опрометчивого утверждения. Он отвергает «политическое безразличие», разоблачает чистое искусство, «которое, как правило, служит самым нечистым целям реакции», и провозглашает, что «высшая задача современного искусства – это сознательное и активное участие в подготовке революции». Затем он предлагает «созывать небольшие конгрессы в отдельных странах и международные». Он объявляет, что «на следующем этапе соберется Всемирный конгресс, который официально освятит основание Международной Федерации Независимого Революционного Искусства (МФНРИ)».

Бедное независимое искусство, которое, как предусмотрено, станет подчиняться ведомственному педантизму и пяти заглавным буквам!

1938

Последний роман Г. Дж. Уэллса

Не считая всегда изумительной книги «Тысяча и одна ночь» (которую англичане изящно называют «Арабскими ночами»), думаю, мы имеем все основания сказать, что самые известные произведения мировой литературы носят самые неудачные названия. Например, представляется очень трудным придумать более туманное и непонятное название, чем «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», хотя должен признать, что «Страдания юного Вертера» и «Преступление и наказание», в сущности, столь же чудовищны… (Что касается стихов, то здесь достаточно вспомнить лишь одно непростительное заглавие «Цветы зла».) Я привожу такие яркие примеры, чтобы читатель не подумал, что книгу с абсурдным названием «Кстати о Долорес» не стоит брать в руки.

На первый взгляд, роман «Кстати о Долорес» похож на детективно-психологические романы Фрэнсиса Айлза. На его страницах подробнейшим образом описывается, как любовь между мужчиной и женщиной постепенно перерастает в отчаянную ненависть. Для хорошего трагического сюжета было бы замечательно, если бы у читателя нарастало ощущение, что в финале рассказчик убьет женщину. Конечно, Уэллсу и дела нет до этих трагических прогнозов. Он не верит в таинство смерти и даже убийства. Он совершенно не склонен к похоронным пышностям и не считает, что последний день значительнее предыдущих. Полагаю, не будет несправедливым сказать, что Герберта Уэллса, по всей видимости, интересует все что угодно, кроме истории, которую он нам рассказывает. Из персонажей, задействованных в обсуждаемом нами романе, его интересует только один – Долорес Уилбек. Остальные проигрывают биологии, этнографии и политике. Из бесконечных отступлений, которыми наслаждается автор, приведу этот выпад против греков:

«Греческая культура! Почему-то они в нее твердо верят. Все без исключения. Задумывался ли кто-нибудь над тем, из каких компонентов она состоит? Вездесущие коринфские капители, грубо размалеванные дома, розовые женские статуи, бессмертный громыхающий Гомер, городские воротилы и истеричные герои, сплошная риторика и слезы»[202].

1938

Сильвия Пенкхэрст

«Дельфы, или Будущее всемирного языка»

Этот занятный том маскируется под защиту искусственных языков в целом и «интерлингвы» (или упрощенной латыни) Пеано – в частности. Поначалу он даже трогает энтузиазмом, но необъяснимое пристрастие автора исключительно к статьям доктора Генри Суита на страницах «Британской энциклопедии» в конце концов внушает мысль, что энтузиазм г-жи Пенкхэрст вовсе не так уж велик, а то и попросту наигран.

Она (и стоящий за нею доктор Генри Суит) делит все искусственные языки на априорные и апостериорные, иными словами – на изначальные и производные. Первые грандиозны и неупотребительны. Их сверхчеловеческая цель – раз и навсегда включить в рамки единой классификации все идеи человечества. Самим изобретателям эта задача окончательной каталогизации мира отнюдь не кажется невыполнимой: один за другим множат они свои головокружительные перечни сущего. Самый известный из подобных систематических реестров принадлежит, конечно, Уилкинсу и датируется 1668 годом. Уилкинс разбивает мир на сорок категорий, обозначив каждую слогом из двух букв. Категории подразделяются на роды (они обозначены согласной), а те, в свою очередь, на виды, обозначенные гласной. Так, «де» – это «стихия», «деб» – «огонь», «деба» – «пламя». Два века спустя Летелье пользуется тем же методом: «а» в предложенном им всемирном языке обозначает животное, «аб» – млекопитающее, «або» – плотоядное, «абох» – хищное, «абохе» – кошку, «абод» – относящееся к собакам, «абоде» – собаку, «аби» – травоядное, «абив» – относящееся к лошадям, «абиве» – коня, «абиву» – осла.

Апостериорные языки не так интересны. Самый сложный из них – волапюк. Он придуман в конце 1879 года немецким пастором Иоганном Мартином Шлейером, чтобы примирить народы Земли. В 1880 году работа была закончена и посвящена Творцу всего сущего. Словарь этого языка – полный абсурд, но способность вмещать множество смысловых оттенков в одно слово заслуживает по меньшей мере упоминания. Волапюк перегружен флексиями, глагол здесь может иметь 505 440 производных форм. Скажем, «пеглидалед» означает «вам непременно желают здравствовать».

Волапюк стерт эсперанто, эсперанто – «средним наречием», а оно, в свою очередь, интерлингвой. Два последних – по выражению Лугонеса, «беспристрастных, кратких и простых» – без объяснений понятны любому из владеющих романскими языками. Вот, к примеру, фраза на среднем наречии: «Идиом Неутрал эс усабл но соле пра скрибасьон, ма эт про перласьон: сикуасе ин конгрес секуант интернасьонал де медисинисти мир ав интенсьон усар ист идиом про мие рапорт ди маладидит „лупус“, э ми эспер эсар компрендед пер омни медисинисти пресент».

1939

Последняя книга Джойса

Наконец вышла «Work in progress»[203], называющаяся теперь «Поминки по Финнегану» и являющаяся, как говорят, блестящим зрелым плодом шестнадцати лет упорного литературного труда. Я изучил его с некоторым недоумением, без особого энтузиазма расшифровал девять или десять calembours[204] и пролистал благоговейные хвалебные оды в «N. R. F.» и в литературном приложении к «Times». Их проницательные авторы утверждают, что постигли закон этого сложного языкового лабиринта, однако воздерживаются от того, чтобы его применить или хотя бы сформулировать, – и даже не пытаются проанализировать хоть строчку, хоть абзац… Полагаю, они разделяют мое серьезное недоумение и радость по поводу бесполезных единичных догадок. Полагаю, они втайне (а я открыто) ждут выхода аналитического трактата Стюарта Гилберта, главного толкователя Джеймса Джойса.

Бесспорно, Джойс – один из лучших писателей нашего времени. А с