Шрифт:
Закладка:
Cтихотворение «Theatre of Varieties»[182] прикидывается текстом Браунинга, рассказ «Улыбка Джоконды» притворяется детективным. Это уже что-то, и даже немало, поскольку раскрывает их предназначение. Я знаю, чем эти тексты хотят быть, даже если они являются ничем. Уже за это я им благодарен. О том, на что хотят походить остальные стихи и рассказы из этой книги, я не могу догадаться. Поскольку моя работа состоит в том, чтобы понимать тексты, я делаю это заявление с должным смирением.
Слава Олдоса Хаксли всегда казалась мне преувеличенной. Насколько я понимаю, его манера письма – одна из тех, что естественным образом возникают во Франции и несколько искусственно – в Англии. Многие читатели Хаксли не чувствуют этого диссонанса – я же ощущаю его постоянно и могу получить от его текстов разве что нездоровое удовольствие. Мне кажется, он всегда говорит не своим голосом.
1937
Рабиндранат Тагор
Collected poems and plays[183]
Тринадцать лет назад мне выпала немного пугающая честь беседовать с достопочтенным и медоточивым Рабиндранатом Тагором. Обсуждали поэзию Бодлера. Кто-то продекламировал «Смерть любовников» – сонет, изобилующий кроватями, диванами, цветами, каминами, этажерками, зеркалами и ангелами. Внимательно прослушав стихотворение, Тагор воскликнул: «I don’t like your furniture poet!» («Мне не нравится ваш мебельный поэт!») В глубине души я с ним согласился. Сейчас, перечитав его сочинения, я подумал, что в нем говорил не столько ужас перед романтическими bric-à-brac[184], сколько непреодолимая любовь к неопределенности.
Тагор поразительно туманен. В его тысяче и одном стихотворении нет ни лирического напряжения, ни малейшей словесной экономии. В прологе он заявляет, что «погрузился в пучины океана форм». Типичный для Тагора образ – текучий и бесформенный.
Приведу свой перевод одного стихотворения. Повествовательный тон защищает его от избытка междометий.
Тропою темною мечты
Тропою темною мечты я шел в поисках любимой, что была моею в прошлой жизни.Дом стоял в конце пустынной улицы.В вечерний час ее дивный павлин дремал на шестке, а голýбки молчали где-то в углу.Она оставила лампу в дверях и явилась передо мною.Посмотрела своими большими глазами в мои глаза и безмолвно спросила: «С тобой все хорошо, мой друг?»Я хотел ответить. Наш язык был потерян и забыт.Я думал и думал – и не мог вспомнить наших имен.В глазах ее блестели слезы. Она протянула мне правую руку.Я молча взял ее за руку.Свет лампы дрогнул в вечернем воздухе – и погас.1937
Эллери Квин
«The Door Between»
Существуют загадки, интерес к которым не ослабевает; одна из них – убийство в закрытом помещении, куда никто не входил, откуда никто не выходил. Ее придумал Эдгар Аллан По, он же предложил хорошее но, возможно, не лучшее решение. (Я имею в виду рассказ «Убийство на улице Морг»: для решения потребовалось высокое окно и антропоморфная обезьяна.) Рассказ По написан в 1841 году; в 1892-м английский писатель Израэль Зангвилл вернулся к этой загадке в коротком романе «The Big Bow Mystery»[185] и предложил неординарное решение: два человека одновременно входят в спальню, один из них в ужасе кричит, что хозяина дома убили, и, воспользовавшись замешательством второго, действительно совершает убийство. Другое замечательное решение мы встречаем в «Тайне желтой комнаты» Гастона Леру; еще одно, не столь поразительное, – в «Jig-Saw»[186] Идена Филпотса. (В этом романе жертву закололи в башне; в финале выясняется, что кинжалом выстрелили из ружья.) В рассказе «Вещая собака» ту же проблему затрагивает Честертон: в его решении фигурирует стилет и щели в беседке.
Книга Эллери Квина в шестой раз формулирует классическую загадку. Я не допущу бестактности и не открою, в чем решение, – тем более что оно не совсем удовлетворительное, поскольку допускает вмешательство случая. «The Door Between» читается с интересом, но сюжет значительно уступает лучшим книгам Эллери Квина, таким как «Тайна китайского мандарина», «Тайна сиамских близнецов» и «Тайна египетского креста».
1937
Уильям Баррет
«Личность сильнее смерти»
Книга эта воистину посмертная. Покойный сэр Уильям Баррет (экс-президент и основатель Общества психологических исследований) продиктовал ее своей вдове из мира иного. (Передачу осуществляла медиум мистрис Осборн Леонард.) В жизни сэр Уильям не был спиритом, и величайшим удовольствием для него было изобличать мнимость всевозможных «психических» явлений. После смерти, в окружении призраков и ангелов, он также не является спиритом. В мир иной он, конечно, верит, «ибо я знаю, что мертв, и не хотел бы думать, что я сошел с ума». Тем не менее он отрицает, что мертвые могут помогать живым, и повторяет, что главное – надо верить в Иисуса. Он заявляет следующее:
«Я Его видел, я с Ним беседовал и снова Его увижу в ближайшую Пасху, в те дни, когда ты будешь думать о Нем и обо мне».
Иной мир, как описывает его сэр Уильям Баррет, не менее материален, чем у Сведенборга и сэра Оливера Лоджа. Первый из этих двух исследователей (книга «О рае и аде», 1758) сообщает, что небесные предметы более четки, более конкретны и более многообразны, чем земные, и что в небе есть проспекты и улицы; сэр Уильям Баррет, подтверждая эти сведения, говорит о кирпичных и каменных шестиугольных домах. (Шестиугольных… Что общего у умерших с пчелами?)
Еще одна занятная черта: сэр Уильям говорит, что нет на земле такой страны, которая не имела бы своего двойника в небе, вверху, точно напротив. Там есть небесная Англия, небесный Афганистан, небесное Бельгийское Конго. (Арабы верили, что, если из рая упадет роза, она угодит точно на Иерусалимский храм.)
1938
«Китайские волшебные и народные сказки»
Нет в литературе жанра скучнее волшебной сказки, за исключением, естественно, басен. (Все очарование животных – в том, что они безгрешны и бессловесны; унижать их, на манер Эзопа и Лафонтена, делая рупором морали, – по-моему, просто извращение.) Я не раз признавался, что волшебные сказки наводят на меня тоску. А сегодня признаюсь, что с интересом прочел всю первую половину книги Эберхарда. То же самое произошло у меня десять лет назад с «Chinesische Volksmärchen»[187] Вильгельма. Как разрешить это противоречие?
Задача несложная. Европейская (и арабская) волшебная сказка предельно условна. В ней царит закон троичности: две сестры
