родные станицы? Правда ли, что у Гитлера на руках по шесть пальцев, а на голове маленькие рожки? Видел ли он собственными глазами подземную железную дорогу и куда девается дым от паровозов, бегающих по туннелям? Крепок ли атаман Краснов и верно ли, что у немцев есть особые машины, в которых газом душат людей?

— На этот вопрос, дед Корней, я вам отвечу, — ввязался в разговор Яков. — Есть! Одну такую мы под Майкопом захватили. Вместо кузова — железная будка. А в полу — небольшая решётка с отводом выхлопной трубы. Насажают в неё русских людей, дверку наглухо закроют... И пока не затихнут крики, подают в душегубку газ.

— Господи помилуй! — покачал головой дед Дроздик.

— Если уж берёшься отвечать, то будь точен, — назидательным тоном поправил Павел Тихонович. — Немцы используют такие машины, чтобы облегчить страдания тяжелораненых пленных и ликвидировать евреев. Мирное русское население может не опасаться.

— В том-то и дело, что в Ейске целый детский дом умертвили в такой душегубке! — перебил Яков.

— Бред сивой кобылы! Ничего об этом я в Екатеринодаре не слышал.

— А что вы знаете? — с язвительной усмешкой спросил Яков.

— Хотя бы то, что в тебе поганый красноармейский душок! — непримиримо воскликнул гость.

— Не красноармейский, а русский. И вовсе не душок, а дух, — рассудил вполне спокойно Яков. — Впрочем, говорим мы на разных языках. Не поймём друг друга...

— А жаль! Вот истинные казаки меня понимают с полуслова. Значит, ничего не осталось в тебе, голубчик, казачьего.

— Ну, об этом не вам судить, — отмахнулся Яков, — а донцам и кубанцам, кто ходил со мной под пули.

— А почему ж с фронта сбежал? Захотелось мамкиной каши? — прикрикнул бывший белогвардеец.

Яков сжал зубы и отвернулся. Дальний родственник Шагановых Филька Ковшаров привстал, обидчиво кривя толстые губы.

— Вы нас зазря не корите! Мы с Яшкой не трусова десятка! Я на войну шёл не погибать, а воевать. А когда сталинский приказ довели, то понял — амба! Командиры и политруки на тот свет прямичком посылают! Танк на тебя летит, в руках одна винтовочка — ни шагу назад! Бомбардировщики кроют — ни шагу! Какая ж это война? Голое смертоубийство! А ради какого беса я должон загинать? За Сталина! За Калинина? Да пропадите вы пропадом!

— Тебя как зовут? — Павел Тихонович протянул через стол руку. — Филипп? Молодец. Большевики неспроста бросают казаков с шашками на немецкие танки. В восемнадцатом году, да и после красные каратели поголовно истребляли казаков. То, что начал иудей Свердлов, теперь продолжает его однокровник Мехлис. Поражаешься, до чего ж тёмный мы народ! За двадцать пять лет ничему не научились. Сейчас главное — сохранить людские ресурсы. Иначе не с кем будет возрождать казачество.

— Да-a, поредел наш край удальцами, шибко поредел, — вздохнул дед Дроздик. — Кто на войне, кто с хозяйством снялся, в отступе. Стращали правленцы, что будут и грабить, и убивать, и баб волтузить, и детишков вверх ногами подвешивать. Кубыть, такое гдесь и случалось... А заместо пуганий — вольная управа. Разок было хапанули румыны и — тихо.

— К Богу загартают! — одобрительно пробасил ктитор. — Церковь для казака — нужней куреня. Послезавтра освятим храм — жисть посветлеет. Абы немцы не тронули... Нам ни немецкий, ни советский строй не по нутру. Надоть возвернуть казачий уклад. Ты, Павел Тихонович, передай там своим генералам, что есть предложение. Всему Дону, Кубани и Тереку сцепиться в одно государство. Чтобы всё было заедино!

Яков с шумом поднялся и, проходя к двери вдоль лавки, задиристо бросил:

— Глупость вы несёте. Погодите, заставят вас немцы сапоги облизывать... До зёрнышка ограбят! И будете вместо икон молиться на портреты Гитлера!

Потемнело во дворе уже заметно. Тонкая полоска заката тлела на самом краю горизонта, за рекой. Яков свернул цигарку, промолчал на просьбу Лидии быть сдержанней. Взволнованно послонялся по двору и присел под навесом на табурет. Там и нашла его Фаина. Скрестив руки на груди, оперлась о стояк и приглушённо сказала:

— Знаете, Яков, я полностью на вашей стороне. Этот... ваш дядя... мне он противен до глубины души! Я удивляюсь вашей смелости!

— Эх, не здесь бы нам повстречаться! Честное слово, не дрогнула бы рука.

— Как вы полагаете, кто поджёг склад? — ещё тише спросила Фаина.

— А чёрт его знает! Нашёлся смельчак.

— Можете не отвечать. Но всё-таки... Вы смогли бы поджечь?

— Я? Нет. Никогда не подглядывал и не бил исподтишка.

Полина Васильевна, возившаяся у печуры, услышала негромкие голоса и заглянула под навес. Неприветливо намекнула:

— Чо вы тута одни... сумерничаете? Долма приспела. Заходите в курень.

Яков помог занести в дом ведёрный чугун с духовитым кушаньем, а Фаина зачем-то направилась к воротам.

Зажжённая керосиновая лампа с высоты комода озарила зал. Уже вразброд наливали самогонку, чокались, гомонили. Лица гуляющих покраснели и залоснились. Но перед долмой — тушёной курятиной с капустой, чесноком и кабачками — снова подняли рюмки за казачество. Впору пришёл с гармошкой Алёшка Кривянов. Лидия усадила робеющего парня с краю стола, подала чистую тарелку и рюмку. Он благодарно улыбнулся, задержал на красивой хозяйке печальные миндалевидные глаза.

Пока казаки, дружно снявшись, курили во дворе, женщины пели. Двухрядка в руках Алёшки становилась всё бойчей и голосистей. Лидия сидела рядом с Яковом, украдкой прижималась к его плечу. А он был хмур и неразговорчив, отрешённо поглаживал отросшие тёмные усы.

В каждом хуторе или станице есть особо любимая песня. Благодаря Таисии Дагаевой, Лидии и Анисье Кучеровой в ключевских застольях прижилась «Калинушка». И как только вернулся в курень Тихон Маркяныч, Таисия поправила на плечах выходной цветастый платок и медленно-распевно повела:

Ой, да ты кали-инушка, да-а

Размали-и-нушка-а.

Гармонист, усвоивший накрепко, что на казачьих пирушках не принято вырываться вперёд, а следует лишь подхватывать мелодию, которую запели, взял перебор. Лидия, Тихон Маркяныч и Анисья вступили ладным многоголосьем:

Ой, да ты ня стой, ня сто-ой

На-а горе-е кру-у-той1

Дивный, до болятки проимчивый мотив поддержали входившие казаки. Неведомая сила вдруг вырвала из куреня! И видели поющие, как по «синю-морю корабель плывёт», и обострённо, как родному, сочувствовали молоденькому казаку.

Ой, да ты полко-о-овник мой, да-а