— Сейчас легко рассуждать! А я не ожидала... Сначала боров вёл себя прилично... Ох, Дора Ипполитовна, мне жить после этого не хочется!

Лясова пересела на диван, погладила Фаину по растрёпанным волосам.

— Свои слёзы, дорогая, надо копить в сердце. От этого ненависть к врагам только яростней. Ты избрала путь борьбы. Служение народу и партии не может быть безнравственным! Битва с заклятым врагом всегда жертвенна. А как же иначе? Ты ведь комсомолка!

Фаина перевела дыхание, подняла опухшие от слёз, горестные глаза:

— Этого гада зовут Отто Флегель. Он майор и служит при штабе. Экспертом по картам, что ли... Сегодня уехал на совещание в Микоян-Шахар. Хвалился, что его берёт с собой генерал Грай... Грайффенберг.

— Это начальник штаба группы армий «А». Так. Дальше.

— Вот, собственно, и всё. Да, ещё запомнила разговор в ресторане. Его приятель Эрнст здесь в командировке. Он из отдельной технической бригады по добыче нефти. Уверял, что в ней не меньше трёх батальонов.

— Для первого раза неплохо. У тебя, несомненно, отцовские задатки, — похвалила Дора Ипполитовна, поджигая папиросу зажигалкой, которую немец забыл на столе.

— Больше я в ресторане не покажусь! — непреклонно повторила Фаина. — Вчера я встретила там Дуську Тарханову, соседку. Она угрожала, что донесёт немцам, кто мой отец. И, наверно, про мать... И потребовала за молчание тридцать рублей! А в залог забрала кольцо...

— Холуйка немецкая! Это... существенно меняет ситуацию. Впрочем, есть и другая причина. Многие беженцы, среди которых такие же предатели, возвращаются в город. Тебя могут опознать. Из партизанского штаба поступил запрос. Требуются связные. Не побоишься?

7

Как добрый казачий курень подолгу хранит печной дух, так и степь желанно и прочно всю первую половину октября, удерживала бархатную теплынь бабьего лета.

А семью Шагановых тронул зазимок. Яков рассорился с отцом окончательно и непримиримо. С раннего утра вместе с дедом уходил к церкви, которую любовно возрождала стариковская артель. А вечерами, когда Степан Тихонович возвращался с поля, где поднимали зябь, напахивал на плечи пиджак и уходил к приятелю, Наумцеву Ивану. Чтобы унять недовольство хуторян, вызванное тем, что Яков устранился от работы в степи и наравне со старичками тешет брёвна, Лидия и Полина Васильевна днями пропадали на взмёте пашни.

Погожие деньки торопили. Степан Тихонович, ссылаясь на приказ бургомистра, занарядил на зяблевую вспашку все имевшиеся в наличии тягловые силы. В том числе хуторских коров. Это распоряжение хозяева восприняли неодобрительно. Иные отказались подчиниться. Но не тут-то было! Явил Степан Тихонович истованную атаманскую волю. Для острастки оштрафовал их. Пригрозил, что вызовет из Пронской особый отряд. Боясь конфискации, своевольцы скорёхонько погнали бурёнок на кузню, где подгоняли облегчённые ярма. Пахали упрягой: впереди — лошади, за ними — бурёнки. Через каждые две ходки — в один конец поля и обратно — коров меняли. Несмотря на перепавшие дожди, тяжёлые букари[27] быстро выматывли животных. Борозды под руками женщин-плугатарей ложились неровно. И хотя за чапиги брались они напеременку, к концу дня уставали так, что еле ноги волочили.

А тем временем прихожане во главе с ктитором Скидановым довершали ремонт церкви. День-деньской не смолкали пилы и топоры. Уже были подновлены стены, установлена перегородка для иконостаса, поправлена кровля и кусками жести залатаны все купола. По первому зову богомольные старухи собрались на побелку. Пацаны, снедаемые любопытством, крутились поблизости. Церковный староста дал им поручение носить воду. А смельчаков допустил на верхи красить суриком купола.

За три дня до Покрова над майданом величественно вознеслась белая свеча храма, далеко видная в степи. Большим пламенем сверкал под солнцем оранжевый главный купол, ниже — четырьмя огоньками — его окружающие. Дело стало за подъёмом и укреплением крестов, скованных в кузне.

Вечером, за ужином, Тихон Маркяныч напомнил об этом сыну и потребовал, чтобы он как атаман обязательно присутствовал. То ли тон, не допускавший ослушания, то ли колгота последних дней вывели Степана Тихоновича из душевного равновесия.

— Не смогу! — отказался он наотрез. — И вообще... Вы, батя, с дедами мне подножку ставите! Надо пахать, пока не задождило. Бросим озимку в землю — гора с плеч. А вам загорелось! Предлагал: открывайте в сельсовете дом молитвенный. Так нет же! Поперёк встали!

—Диковинное ты, Стёпка, гутаришь. Как заядлый безбожник! — вспылил отец. — Обладим церквушечку, миром помолимся — Богородица милость пошлёт... И ты не суперечь! А то как выбрали, так и скинем! Гляди, авальдер[28] какой...

— Я за власть не держусь. Только, пока я командую, будет по-моему!

— Цыц! Мы тобе живо зануздаем, ретивого такого!

Тихон Маркяныч, обуреваемый гневом, бросил ложку и поднялся из-за стола. На ходу, шаря в кармане, зацепил головой висевшую под потолком низку горького перца. Она сдернулась с гвоздя и на редкость точно упала на оттопыренное ухо.

— Дуры чёртовы! Поразвесили тута! — взревел старик и, отбрасывая злополучную низку, наотмашь опрокинул стоящий на краю стола квасной кувшин. В довершение всего, выходя, наступил на хвост разлёгшейся у двери кошки, которая издала истошное мяуканье, и вслед за ней чёртом метнулся во двор.

Не успел Степан Тихонович лечь в постель, как явился Шурка Батунов, вернувшийся из Пронской, и передал, что его вызывает волостной бургомистр завтра на совещание. «Будет стружку снимать за то, что не везём зерно на элеватор, — встревожился староста. — Эх, затянули с пахотой! Только бы успеть отсеяться...»

Заседлав по совету конюха, деда Дроздика, молодого солового жеребца (уж больно неказиста была его рабочая лошадь), Степан Тихонович ранком поскакал в Пронскую. Малообъезженный конь перебивал на галоп. В утренней степи было прохладно и тихо. Бурьяны вдоль дороги курчавились под инеем, суля ясный день. Потревоженные стуком копыт, изредка вспархивали перепела. Заяц-русак, в дымчато-серой зимней шубке, выпулил на дорогу нежданно-негаданно. Присел, глупыш, на задние лапы в нескольких метрах и уши наставил! С забившимся сердцем Степан Тихонович мигом перебросил через голову ремень винтовки, передёрнул затвор и... боком полетел с пол охнувшего жеребца! И фуфайка не помогла — ушибся о накатанную твердь крепко. Охая и чертыхаясь, поднялся. Ни зайца, ни скакуна! Тот крупной рысью отмахивал назад к хутору. Кричи не кричи...

В волостное управление прихромал Степан Тихонович обыденкой. По безлюдью возле многочисленных подвод и лошадей понял, что совещание уже началось. Караульный, немолодой станичник с пышными усами и тяжёлым подбородком, прищурившись, сострил:

— Ты,