Шрифт:
Закладка:
— Спишь?
— Так, вполглаза…
— Яш, а я твоей одеждой дышала. Рубашку шерстяную прятала, чтоб мать не постирала. Возьму украдкой и нюхаю…
— А я тайком на твою фотокарточку смотрел. Хлопцы у нас — зубоскалы…
— Слава богу, дождалась. Сколько бы потребовалось, столько бы и ждала… Надежда, она как огонёчек, в душе. С ней можно всё снести.
— Я ненадолго, Лида. Отсиживаться не по мне…
— Как это? — Лидия встревоженно приподняла голову. — Разве ты не насовсем? Не пущу! — Она провела ладонью по темнеющим кровоподтёкам на рёбрах, потрогала твёрдый рубец под правой ключицей мужа. — Весь израненный, контуженный… Моя ж ты болечка! И опять на фронт?!
— Нужно ещё окрепнуть. На хромой ноге далеко не уйдёшь. Ты о партизанах ничего не слышала?
— Слышала. В Бунако-Соколовке старосту убили.
— Да? Молодцы! То же самое и отца ждёт…
— Чему ж ты радуешься? Опомнись!
— Фашистского предателя больше я отцом никогда не назову! Он не только себя, но и мать, и меня, и Федьку навек опозорил! Вражья у него закваска, кулацкая. Я подумал, что в лагере перевоспитали. Нет! При первой возможности к фашистам переметнулся!
— Зря ты так, Яша. Ненависть тебя ослепила. Старостой его всем хутором избрали. Пойми. Не самовольно пошёл. Старики выдвинули!
— Не защищай! Надо же, повели бычка на верёвочке… На передовой красноармейцы в полный рост на пули идут, а он гитлеровской сволочи не мог сказать «нет»?
— Может, растерялся… А если бы чужого назначили? Тот бы из нас верёвки вил. Возьми Шевякина или Звонарёва. Горсточку зерна, и ту не разрешают унести. Следят. Трудодней лишают. А отец наш — он другой. И увидит, не покажет.
— Пустое толкуем.
— Нет, ты несправедливо рассуждаешь. Я как уважала отца, так и уважаю. Сердцем он чистый. Ради людей взвалил на себя такую обузу… Тебя тоже ведь дезертиром считают. Сегодня вечером, когда я корову из стада гнала, Верка Наумцева так и спросила: «Говорят, твой Яшка домой сбежал?»
— Наполовину она права. Только я — не дезертир! И не собирался я сюда! — Яков отстранил жену, слез с кровати и, нашарив на столе кисет и обрывки бумаги, стал скручивать цигарку. Прикурив, нагишом сел на стул.
Предвестник зари — разгулялся ветер. Временами со двора доносился закипающий листовой переплеск. Непонятные, случайные звуки настораживали. Лидия не смогла побороть слёз. Прежде, одинокими ночами, в дурной истоме, хотелось исцеловать Якова до каждой клеточки. Вот исцеловала. А душа не унималась, не слушалась опустошённого ласками тела, забываясь в настоящем, — впереди ждали новые испытания…
— Яш, родненький, ты как будто не договариваешь, — решилась Лидия, подперев голову ладонью. — Как это не собирался?
— Что-то непонятное со мной приключилось, — скорым шёпотом ответил Яков. — Как ни ломаю голову — не соображу. Там, в горах, я несколько раз терял сознание. Может, с ума сошёл?
— Бог с тобой! Ты в здравом рассудке!
— Не шуми. Сегодня, какое уже число?
— Среда наступила. Девятое.
— Правильно. А вчера… Короче, я не знаю, как в хутор попал. Утром просыпаюсь и — глазам не верю! — вполголоса частил Яков. — Аж мороз по коже продрал. Лежу на ворохе соломы в Горбатой балке, напротив Ключевского. И в теле небывалая лёгкость, знаешь, как бывает, когда с кручи прыгаешь. Вечером был ещё на Кубани, от полицаев убегал. За полтыщи километров! А очнулся — здесь… Только ты никому не болтай! А то, действительно, примут за сумасшедшего.
— Я думала, что-то страшное. А такое бывает, — с нарочитым спокойствием подхватила Лидия. — Находит затмение, и не помнишь: что делал, где шёл. Ты, скорей всего, дни перепутал. Я и сама иной раз…
— Нет, тут иное. Неужели я несколько дней был без памяти? Никогда не боялся, а сейчас как-то не по себе… Слушай, может, громом меня оглушило? Как раз, помню, надо мной туча нависла. А неподалёку, допустим, сделал вынужденную посадку наш самолёт. Лётчик подобрал меня. Я сгоряча назвал ему хутор и ориентиры…
Это предположение даже Лидии показалось наивным. Стал бы военный пилот везти солдата на побывку вглубь вражеского тыла? И, стараясь унять волнение Якова, хотя и сама обеспокоилась, ласково сказала:
— Ты, Яшенька, об этом лучше не думай. Много мы знаем, да мало понимаем. Фаинка, что жила у нас, в домового не верит. А я сколько раз слыхала его шажищи… Главное — ты вернулся. Как наш сыночек обрадовался! — перевела Лидия разговор. — Заметил? Стал на тебя похож. Дед Тихон казачьему уставу его обучает. С коня не снимешь! Весь в тебя!
Яков замял окурок на блюдце и снова прилёг. Лидия обцеловала его лицо, прижалась и судорожно вздохнула:
— И за что нам горе такое? Война эта проклятая? Всё перевернула вверх дном. В других семьях жена с мужем — как кошка с собакой. А нам бы жить да детишек рожать… Ой, а немцы тебя не арестуют?
— Откуда мне знать.
— Кучерова Лешку, когда он вернулся, в полицию вызывали, в Пронскую. И отпустили… А за тебя отец заступится.
— И без него обойдусь!
— Не зарекайся, Яша. Других судить легко…
Яков вышел в посветлевший двор. По ветреному небу — сизая наволочь. С качающихся веток осокоря спархивали золотистые листы. Сухо шелестя, как обрезки фольги, ворохом сбивались у ворот. Пахло по-хуторскому волнующе и бестолково: поздними цветами, печным дымом, навозом, дёгтем, пшеничной соломой. На надворном столе лежал отполовиненный арбуз с воткнутым в алую мякоть ножом. Яков отхватил скибку и с жадностью съел её, сплёвывая на спорыш крупные семечки. Вспомнилось детство. Промелькнуло светлым видением. Всё вокруг было знакомым и прежним, и единственно родным на Земле. За этот кусочек огороженной степи, за живущих на нём близких людей он жизнью рисковал на фронте! От этой мысли снова ворохнулась в душе обида на отца. Но первоначальной злобы почему-то уже не испытывал. Путано, не сразу раздумья привели к выводу, что и отец, выходит, по-своему старался уберечь родной двор и помочь хуторянам.
