— Я-то, сынок, верю. А другие… Кочет в третий раз не пропоёт — отрекутся. Никто не защитит!

— Что будет, то будет. Хватит!

— Да… Всё забываю… А Фенька-то еврейской нации! Сама призналась. Слава богу, что проводили.

Степан Тихонович ответил совершенно спокойно:

— По паспорту она — полька. Гулимовская. А что болтает лишнее, то уж тут, как говорится, не от большого ума.

Когда в речной долине, сквозь дождевую мжицу, проступила ключевская окраина, Степан Тихонович, ненароком предавшись давним воспоминаниям, признался:

— Честно говоря, я евреев уважаю. Окажись председателем «тройки» не Арон Моисеевич, а кто-либо другой, то уже, наверно, и косточки мои бы сгнили. Помните, у нас сельсовет возглавлял?

— А как же! Маскин. Носатый такой.

— Я вам рассказывал… Заводят меня на суд, а посередине стола — Моисеевич. Вижу: узнал. И давай мне вопросы задавать, на удивление остальным. И так-то ловко подвёл, что под пятьдесят восьмую статью не подпадаю. Иначе бы не четыре года лагерей получил, а все десять. Можно сказать, в рубашке родился…

Описав дугу по придворному спорышу, лошади повернули к воротам. Тихон Маркяныч валко слез и, сутулясь под тяжестью намокшего тулупа, поплёлся их открывать.

— Не надо, — остановил его возница, торопливо наматывая вожжи на остяк грядки. — Пообедаю да в управу побегу.

Из летницы, услышав шум подъехавшей фурманки и голос мужа, метнулась Полина Васильевна. На радостно преображённом лице сияли глаза.

— Яша… Яша дома! Вернулся.

Старик оторопел. А Степан Тихонович уронил вожжи, спрыгнул на землю. На затёкших, непослушных ногах дохромал и прислонился к верее. И вдруг оробел, осознав, каким трудным будет разговор с родным сыном…

2

На углу трёхэтажного здания, бывшей мужской гимназии, Фаина невзначай увидела табличку, на которой по-немецки и по-русски значилось: «Нестеровская». А прежде была — «Советская». Не счесть сколько раз бывала она здесь, во втором подъезде, у Лапушинских.

Знакомо дилинькнул за дверью колокольчик. Послышались быстрые шаги. Дверь широко распахнулась. Улыбка тёти Риты, старательно причёсанной, наряженной в бежевое платье с голубой вставкой, мгновенно погасла.

— Фая? К нам? — Похолодевший взгляд скользнул вниз.

— Здравствуйте! Я приехала, а нашу квартиру опечатали…

— Ах, незадача! Что же, проходи.

В коридоре пол был ещё влажноват, пахло цветочными духами. На кухне что-то шкворчало. В проём двери, в гостиной, виднелся стол под белой скатертью.

— Ты понимаешь, — доверительно начала Маргарита Сергеевна, сделав неопределённый жест рукой, — ты не вовремя… Я жду гостей. Георгий Георгиевич пригласил немецких офицеров. Он теперь служит в городском управлении. Консультантом по гражданским вопросам. Я… не хочу, чтобы у него были неприятности. Тебя многие знают. Ты понимаешь?

— Не совсем… Мне можно у вас переночевать?

— Фаина, у тебя же миллион подруг! Один из офицеров говорит по-русски. Начнутся расспросы… От мамы и папы нет вестей?

— Нет. А бабушку…

— Ну, не надо плакать. Понятно. Она же еврейка… Ты ещё не прописалась?

— Я сегодня приехала.

— Ни в коем разе не являйся в полицейский участок! А зачем ты приехала? Откуда? Тебе лучше покинуть город.

— Не прогоняйте меня, тётя Рита, — всхлипнула Фаина.

— Деточка, я же тебе объяснила! Какая ты, право… Всё в жизни изменилось. Да, мы дружили с твоими родителями, но идейной близости у нас никогда не было… Ты — хорошая девушка. Но представь, вдруг к нам нагрянут с проверкой… Не обижайся. Ты должна понять. Может, тебе денег занять?

— Прощайте, — не поднимая глаз, не в силах взглянуть в лицо жене бывшего адвоката, тете Рите, которая ко дню рождения всегда делала ей подарки, Фаина шагнула к незатворённой двери…

Мимо Верхнего рынка, мимо Андреевской церкви по улице Достоевского (прежде — Дзержинского) Фаина дошла до Мойки, крайней улочки, за которой начинался Таманский лес. Суматошно перебрав в памяти, кто бы приютил её в это трудное время, Фаина поняла вдруг, что таковых мало. Неизвестно, кто из подруг остался в городе. Знакомые? Опасаясь неприятностей, не поступят ли так же, как Лапушинская?

А между тем она уже приближалась к дому Проценко. Не рассудок, а некое подспудное чувство вело к матери Николая, с которой видалась она всего несколько раз.

Во дворе, вымощенном гравием, сидела на корточках Галинка и колола на голыше орехи. В лад ударам молотка на худенькой спине вспархивал бантик. У ног лакомки горкой лежала битая скорлупа. Она так увлеклась, что даже не заметила пришедшей.

— Здравствуй, Галочка, — окликнула Фаина с той приглушённостью в голосе, которая появляется после слёз.

Круглолицая сестрёнка Николая бросила молоток и вскочила. Чудесные, карие глаза на большеротом лице полыхнули радостью.

— Фая!

— Узнала меня?

— Конечно! Ты у Коли книжку брала. А теперь он на фронте.

— Да, я знаю. Перед оккупацией я успела отправить ему письмо. Мама дома?

— Она огород копает. Позвать? — Голенастая Галинка во весь дух пустилась по дорожке вглубь двора. За кизилом, испещрённым бордовыми бусинами, Фаина увидела склонённую женскую фигуру. Звонко раздался девчоночий крик: «Ма! К нам Колина невеста пришла. С вещами!» Фаина ощутила странную неловкость, и, казалось бы, неуместную в эту минуту свою виноватость. Явилась незвано-непрошено…

Походка может вполне выдать настроение человека. Дородная, с тонкими чертами лица, Александра Никитична шагала позади дочки твёрдо и несуетно. Под взглядом светлых, доверчиво-строгих глаз соврать, наверно, никто бы не решился.

— Что случилось? Выселили, что ли?

— Одна я осталась, тётя Шура…

— Везде горе — куда ни глянь, — с участием сказала хозяйка и вздохнула. — Ну, в ногах правды нет. Галка, проводи Фаину в дом, а я только полоску докопаю…

Белёные стены и светлая отутюженная скатерть с каймой придавали прихожей вид уютный. Кроме печи в тесной комнатёнке помещались стол, сундук да буфет с посудой. Двухстворчатая дверь в зал была заперта ручкой-скобой. За печью меж занавесками открывалась дверь. Галинка юркнула в дальнюю, угловую комнату.

— Вот тут я спала, а здесь мама, — стала объяснять девчушка, указывая на кровати под баракановыми покрывалами, стоявшие боковина к боковине вдоль стены. — А теперь мы вместе ляжем.

— Я до завтра, Галочка. Мне бы переночевать…

Галинка призадумалась.

— А куда ты пойдёшь? Живи с нами.

— Тесновато у вас. Может, в зал сумку занести?

— Не-ет. Туда нельзя! Там немцы живут.

— Немцы?