Отпусти-и домой

Отпусти до-мой

К матушке ро-одной

До предела накалилась, клокотала в голосах стенающая тоска оторванного от дома казака! А концовка песни в который раз, объяла сердца жалостью и смутой: «Отпусти домой, ко вдове молодой». И непонятно было — может, в этом и заключалось очарование песни — к кому именно потянулась в лихочасье казачья душа: то ли к любушке-присухе, то ли к жене, которую он заведомо называет «вдовой», предрекая свою гибель...

Протяжная «Разродимая моя сторонушка» сменились залихватской песней «Ой, вы морозы». Её «играли», стеснившись на свободном косяке комнаты. Гоголем, притопывая, выхаживал Тихон Маркяныч, под его раскрыленными руками бойко вертелись молодки. Более других усердствовала Таисия, откровенно бросавшая зазывные взгляды на Павла Тихоновича. Он это приметил и жадно следил за движениями её сильного, упругого, молодого тела. Захмелевший Филька жёг наприсядку, потешно взмахивая длинными, костистыми ладонями. Частушки грянули залпом.

Меня сватал конопатый,

А рябой наперебой

Конопатый ровно с хатой,

А рябой — вровень с трубой.

Звонкий голос Таисии подрезали переливы гармошки, и тут же дед Афанасий загудел:

Моя милочка пригожа,

Тольки носик короток.

Девять курочек усядутся,

Десятый кочеток.

Филька, тараща и без того лупатые глаза, ворвался озорным тенорком:

Я к милахе залетел,

А у ней другой сидел.

Дрались. Разобралися.

Без х... осталися!

Женщины пырскнули. Анисья дубасила охальника кулаками по спине, пока тот не спрятался за угол стола. А Таисия, поигрывая чёрными бровями, снова приблизилась к гармонисту:

За мной, бабочкой пригожей,

Парни ходят кучею.

Да робеют целоваться —

Знают, что замучаю.

Выстрел за окном! Перезвон стекла. Грохот и вскрики бросившихся на пол людей. Второй винтовочный выстрел. Третий! Шлепок пули, вонзившейся в штукатурку стены...

Яков выполз в горницу и, сорвавшись с колен, закрыл на крючок входную дверь. Следом выбежал Павел Тихонович с пистолетом в руке. На минуту затаились, прижавшись к стенке по обе стороны двери. С улицы донёсся перестук копыт.

— Открывай! — шёпотом приказал Павел Тихонович.

— Может, засада?

— Узнаем... Ну!

Яков распахнул дверь. Дядя очертя голову сбежал с крыльца, одним броском добрался до ствола яблони. И почти без задержки метнулся к воротам. Наугад выстрелил вдогон гаснущему топоту лошадей...

Стеклянные осколки густо засеяли стол, тарелки с едой. Угрюмые и онемевшие гости вскоре засобирались по домам. Тихон Маркяныч их осаживал, как ни в чём не бывало, пошучивал. Подавая стакан вспотевшему от пережитого страха гармонисту, торочил:

— Энто они гармонью желали убить. Дюже громущая! Глаза у бабёнок так и маслятся... Пей! Я в твои лета без натуги заливал за вечер четверть! Останься, Леха! Переспишь. А завтра сызнова заспеснячим!

Проводы гостей ускорило появление Шурки Батунова и Шевякина. Оба прибежали, услышав выстрелы, с винтовками. Узнав о налёте партизан, они же и отконвоировали хуторян к подворьям. А в дальний конец Ключевского гостей сопровождали сами братья Шагановы.

10

Закрыв ставни, женщины, хлопотавшие целый день, легли спать в курене под охраной Тихона Маркяныча. Старый казак на всякий случай приготовил возле кровати дробовик, заряженный картечью. Якову постелили в летнице. А Степан Тихонович с братом, несмотря на то что было уже далеко за полночь, дозорили на подворье. Понемногу тянули самогон, курили и вполголоса беседовали.

— От жизни такой, браташ[29], голова кругом идёт, — жаловался хуторской атаман. — Всё клубком спуталось! Я тебе прямо скажу: не верю, что восстановится казачий уклад. Сторонников мало. Старики и те к одному мнению не приходят. А про молодёжь и говорить нечего. Возьми наш хутор. Кто остался? Из молодых Алёшка Кучеров, Филька да Яков.

— Ну, сына в расчёт не бери. Он как раз наоборот...

— А другие? Насильно мил не станешь. Кто родней и дороже: немцы или свои, которые в Красной армии?

— Перетащим казаков на нашу сторону! Генералы сдаются, а бойцов... Их легче переубедить. Втолковать дурачкам...

— Дурачкам можно. А умных политруки и особисты за грудки держат. Теперь вон, слыхал, ещё и заградительные отряды... Про Гражданскую войну ты верно подметил. Тогда, в самую коловерть, Бог меня уберёг. А в тридцать втором сполна хлебнул! Можно сказать, выжил случайно. Во главе «тройки» оказался наш бывший председатель сельсовета. А в лагере... Вспоминать жутко! За две недели, пока везли до Соликамска, толечко раз покормили горячей пищей. По колено в дерьме, прости, ехали... Ночью выгрузили из вагонов. Мороз страшенный! А кроме мужчин — кубанские казачки с детишками. Кое-как растолкали их по телегам. А мы — пешака. Четверо суток добирались до Чердыни. Половину детей потеряли! Насмерть замёрзли... В бараках — ад! Вши и клопы. Холодина. Грязь. Вещдовольствие — дырявое. То, чем кормили, и помоями не назовёшь... Зимой целыми днями лес валили. Не выполнил норму — пропадай, оставайся на ночь... — Степан Тихонович откровенно всхлипнул и умолк.

— Знаешь, Стёпа, мне тебя не очень жалко, — с укором сказал Павел Тихонович, повышая голос. — Если бы ты и другие казаки не отсиживались по куреням в девятнадцатом и двадцатом, то не пришлось бы ни вшей кормить в лагерях, ни голодовать. Что посеяли, то и пожали!

— Ну, знал бы, где упадёшь...

— Вот-вот, наши дурацкие поговорочки! Всему есть оправдание. Мол, виновен не я, а дурость моя.

— Потраченных лет не воротишь. Не кричи, — вздохнул Степан Тихонович и огладил ствол винтовки, прислонённой к столу. — Сыновьи могилки у меня каждый день перед глазами... Налить?

— Плесни.

Выпив, надолго замолчали. Небо заволокли тучи. Ветер совсем слёг, а темень сгустилась сильней прежнего. Где-то за майданом заходилась злобным лаем собачонка, а на улице, вблизи шагановского двора, по-прежнему нерушимая, держалась тишь.

— Не будет проку, Павлик, из вашей затеи. Не всколыхнёте людей! — твёрдо заключил Степан Тихонович. — В гражданскую казак хватался за землю, за свой пай. А нынче — всё вокруг колхозное. Мы клятву принимали на верность царю и казачеству. А у молодёжи клятва иная.

— Приучили большевики табором жить и работать. Новый порядок землепользования, когда у казака появится надел земли, коренным образом изменит положение. Психология частника у казака в крови. За собственную землю он глотку готов перегрызть!

— Эх,