Вот верный друг-оборотень и говорит: «Раз уж тебе так хочется быть волком – идем в чистое поле. Нас примет полная луна, и мы нырнем в эту воронку…» Вот и Алиса, если бы отчет о Стране чудес предоставили ей, а не рассказчику, могла бы сказать: «Ты хочешь узнать, на что похожа Страна чудес, Зазеркалье? Что ж, тут неподалеку есть колодец, пойдем и прыгнем в него». Следует еще добавить, что рассказ Кэрролла Алиса могла бы и не опознать вовсе, как и калиф, побывавший аистом, выслушал бы сказку Гауфа о калифе-аисте ровно с теми же чувствами, что и прочие слушатели: опознать себя у него не было бы шансов.

Такой исход мы можем прежде всего оценить как неудачу сообщения и при-общения, как фундаментальный сбой коммуникации. Возможен вывод, идущий еще дальше. Язык принято рассматривать как средство коммуникации: если хотите что-то сообщить, сделать это достоянием другого и других – пользуйтесь речью. И если при этом не удалось сделать ваш опыт общим достоянием (что и значит со-общить), то пеняйте на себя, а не на язык, попробуйте найти более подходящие средства выражения. Даже если бы мы могли танцевать в воздухе как пчелы и посредством такого языка передавать некоторые сообщения, все равно то же самое мы могли бы передать и словами, а также и многое другое, что висящие в воздухе танцы не передадут.

Но что же тогда означает наша принципиальная неудача передачи феноменологического опыта бытия волком, особенно на фоне того, что совместный выход в чисто поле позволяет передать опыт, сообщить его и приобщить к нему? Тут у нас впервые может возникнуть подозрение или, если угодно, озарение: «А что если коммуникация и человеческая речь как самая совершенная коммуникация не только соединяет включенные в нее устройства, но и предварительно отсоединяет их, изолирует от той среды или стихии, в которой они пребывают? Вдоль по коммуникационной сети циркулирует сообщение, но для того чтобы подготовить эту сеть к работе, нужно сначала инициировать разобщение.

Что если и речь, которая, конечно же, сообщает, притом ни много ни мало, а почти весь совокупный человеческий опыт, кое-что при этом все-таки раз-общает, и этот акт разобщения, выдергивания из неодолимой поглощающей стихии есть коммуникативный акт номер один, непременное условие всякого возможного дальнейшего сообщения.

Уже в случае с индивидуальным бессознательным мы видим эту очистительную функцию речи. Перевод в слова, в историю и признание разобщает связь агента бессознательного, укрывшегося в невидимости, и прежде всего в невысказанности, с целостностью поведения – с психикой или душой. Этим и объясняется сопротивление бессознательного проговариванию, самоотчету. Но психоанализ подтверждает: это преодолимое сопротивление. Он даже провозглашает: там, где было оно, должно стать я; и надо признать, что эта цель иногда достигается. Что касается бытия волком и других тотемных идентификаций, а также некоторых иных коллективных одержимостей, то речь просто прерывает их: если она вообще включена, она отключает, аннигилирует эти модусы бытия. Хорошей иллюстрацией такого перескока является, например, классическая зрительная иллюзия «Ваза и два профиля» (рис. 5), о которой, впрочем, уже шла речь.

Рис. 5. Ваза и два профиля

Когда мы имеем дело с вазой, профили ни при чем, и наоборот. Профили, быть может, что-то говорят друг другу, они общаются, удерживаясь на расстоянии, их со-общение заключается в передаче слов. Но вот сменяется фокус или поворачивается калейдоскоп, отдельные профили в своей разобщенности исчезают – и перед нами инаугурация вазы. Она скорее похожа на бездонную воронку, в которой отдельные профили (индивиды) находят новое единение, которое в действительности является как раз старым, архаическим и первоначальным. Оно будет бушевать и свирепствовать вплоть до выгорания исходных (и расходных) материалов или до того момента, как прозвучат обращенные друг к другу слова – прозвучат и будут расслышаны как речь. Эти слова должны быть не просто заклинаниями, вещими реверберациями совокупного действия, они должны сложиться в разговор или в историю. Тогда ваза-воронка развоплощается, перед нами снова оказываются два профиля и весь спектр возможной коммуникации – все, что может быть сообщено без инаугурации вазы.

Вспомним вкратце космологические и антропологические условия этого выхода в высший континуум человеческого присутствия. С точки зрения общего хронопоэзиса (космологически) именно здесь происходит обретение прошлого или даже его производство: ведь повествование выборочно удерживает некоторые события без привлечения «ветхой материи» и плотного тела времени, как бы зачищая архаическое, всегда заполненное, загроможденное настоящее. Повествование, рассказ, пересказ некоторым образом пересоздают прежнее загроможденное настоящее в новой легкой материи; этот повествовательный пласт именуется и непосредственно является прошлым. В интересующем нас сейчас контексте прошлое – это способ избавиться от неотвратимости и абсолютной принудительности настоящего; событие, предъявленное в качестве рассказа, а не в качестве затягивания в воронку-вазу, от такой принудительности как раз и освобождает, сохраняя в новой синтетической материи знаков многое и важное, но, конечно, далеко не все.

Антропологическая развертка, иллюстрируемая картинкой с вазой и профилями, вкратце такова. Исходной данностью для старта антропогенеза служат имитативные волны, исследованные в этом качестве Б. Ф. Поршневым[80]. Неодолимость имитации принуждает попавший в эту зону организм быть по образу и подобию иного тела (или подходящего образца), а не своего собственного, причем «иное тело» совсем не обязательно является ответственным за инициацию процесса повальной имитации. Тотемное вхождение на этом фоне может быть рассмотрено как первая определенность, освобождающая от неконтролируемого подражания первому попавшемуся агенту: тигр так тигр, волк так волк, лягушка так лягушка – но зато с возможностью освоить этот модус и закрепиться в нем, с возможностью встретить там таких же, как ты, только объединенных не словами, а чем-то вроде совместного «ударения оземь» и движением вдоль силовых линий волчьего или лисьего бытия. Психологические реликты этой стадии сохраняются у детей, и исследования такого рода неплохо представлены в современной детской психологии:

«В одном из исследований дошкольники наблюдали, как взрослый открывает прозрачную пластиковую коробку и достает из нее игрушку. Некоторые действия при этом были действительно необходимы (к примеру, нужно было открыть дверцу на передней стороне коробки), другие смысла не имели (к примеру, поднять палку, лежащую на крышке коробки). Такое поведение присуще исключительно человеку. Посмотрев, что делает взрослый, дети копировали и нужные, и ненужные движения, тогда как шимпанзе копировали только те действия, которые были действительно необходимы для решения задачи. Приматы делали все необходимое для получения награды; у детей же цель была