ее неотразимыми намеками и прекрасными недосказанностями, с роскошными, не уступающими греческому симпозиону совместными произведениями логоса, эроса и бахуса. Сейчас все эти фигуры обольщения и соблазна, где обольстительным был не только объект, но и само обольщение, утрачивают достоверность, и цензоры новой инквизиции уже расставили свои фильтры, как юридические (преступное домогательство), так и морально-идеологические, впрочем, не встречающие особого сопротивления.

Множество других интересных соотношений, мерцающих изохронных фигур, точно так же не прошли через фильтры современности, либо они уже развоплощены и утратили достоверность, либо им это еще предстоит. Отсюда, однако, еще не следует напрямую никакой обличительный вывод вроде приговора о деградации и всеобщем упадке. Если мы находимся на некой трансцендентной позиции, откуда различные эпохи как бы видимы сразу, мы просто можем сказать, что Новое время есть эпоха максимального мироизмещения, когда совпало наибольшее количество изохронных линий, а фигуры явленности и взаимной признанности образовали самый затейливый узор.

Эталоны истины, те, которые есть сегодня, и те, которые сейчас формируются, принадлежат своему времени, и время будет спрашивать о точности соответствия имеющимся эталонам, а не тем, которые утрачены. Пожалуй, что с точки зрения ясности и отчетливости (и однозначности) новые эталоны могут и превзойти прежние фигуры взаимной светимости соотносящегося, но катастрофическое падение мироизмещения времени налицо.

И тут, подводя черту, мы наконец можем сказать, что последняя недоговоренность и вправду важнее одержимости расставить все точки над i. А то, что мы назвали «люфтом» и «допуском», есть также пространство свободы. И истина, которая не предоставляет нам свободы выбираться из заблуждения с нашей собственной скоростью, пожалуй, не заслуживает своего имени.

Часть 2

Феноменология волка

1

Феноменологию мы будем понимать как простой самоотчет сознания начиная с того места, где его (сознание) заклинило или заклинило меня самого. Если меня заклинило как познающее устройство (допустим, как трансцендентальный субъект), я передаю репортаж прямо с этого места и тогда в моем распоряжении достаточно подробный архив. Я познающий, если пожелаю определиться на местности, располагаю достаточно подробной картой, и все же мне есть о чем поведать: неразведанных мест еще хватает.

Но если заклинило иначе, если я вдруг влюбился без памяти или ударился оземь и обратился в серого волка – что тогда делать? Я ведь по-прежнему есть, хотя и совершенно иным образом; могу ли я теперь предоставить опыт самосознания, дать краткий феноменологический отчет? Ответить на этот вопрос не так просто, собственно, этот текст и представляет собой такую попытку.

Рассмотрим имеющийся задел. Он не так уж и мал, если знаешь, что ищешь. Вот фольклорные тексты, прежде всего сказки, и они демонстрируют двоякую возможность. В сказках первого типа прекращается репортаж из внутреннего мира героя после его трансформации (превращения) и дается описание событий извне. Вольга ударился оземь, и теперь перед нами серый волк. Волк бежит, уходит от преследования или преследует, воет на луну – однако мир глазами волка нам не дан, равно как и опыт волчьего самосознания. Так, будучи человеком, Вольга «кручинился», влюблялся, переживал, теперь же он просто мчится в рамках определенной фазы задания. Или царевна-лягушка: в качестве царевны она прозрачна для рассказчика, а в качестве лягушки нет.

С другой стороны, литературные и детские сказки обеспечивают легкое проникновение в самоотчет того, в кого ты превращен или превратился (например, сказки Гауфа как образец, где персонажи, ставшие аистами, продолжают вести себя как ни в чем ни бывало). Детские сказки о животных похожи на детские игрушки тем, что они обезврежены: лисичка-сестричка из народной детской сказки так же отличается от женщины-лисы из китайской демонологической традиции, как детский пластмассовый меч от настоящего боевого меча. Опыт бытия волком или бытия лисой для детской литературы заблокирован так же, как и порнография, и примерно на тех же основаниях (ввиду несомненной опасности для детской психики, еще не готовой к инициации), но сам принцип отождествления с животным, вхождения в то или иное тело сохранен. Причина в том, что это необходимое звено на пути к бытию человеком: если не станешь на минуточку волком из детской сказки, то и человеком тебе не стать, тебе не откроется ни одна из его ипостасей вплоть до трансцендентального субъекта.

Вспомним нашу сказочную царевну: мы не знаем, каково это, быть лягушкой, но видим, как это важно, – сказка доносит до нас горе Василисы. Лишившись шкурки, она не может теперь оставаться и царевной, ей теперь для этого не хватает душевных сил, а точнее, мерности бытия. Поэтому сказки первого типа, подчеркивая способность к тотемным перемещениям, трансформациям и идентификациям, сохраняют в основном «сухой протокол» соответствующих отлучек и вхождений. Как открывается опыт оборотничества изнутри, что, например, значит, быть лисой-оборотнем в ипостаси лисы, сказка нам не сообщает. Следует, конечно, разобраться, почему это так: быть может, не хватает соответствующей литературной техники, или ограничения тут более принципиальные, но из сказок первого типа (а это мифы и все волшебные сказки) можно извлечь еще кое-что важное.

2

Итак, нас интересует причина горьких слез царевны, у которой бросили в огонь и сожгли ее лягушачью шкурку. Мне, помнится, с детства не давал покоя вопрос: «Почему же она так плачет?» Впоследствии я нашел для себя ответ, хотя его, конечно, вряд ли можно считать исчерпывающим. Тем не менее я решил, что стоит разыскать и другие сказки, где героиня или герой сокрушаются по сходному поводу. И долго искать не пришлось, на помощь пришла «Курочка Ряба», одна из древнейших сказок, несомненно относящихся к первому типу, – вот она.

«Жили-были дед с бабой. И была у них Курочка Ряба. Снесла раз курочка яичко, да не простое, а золотое. Дед бил-бил – не разбил. Баба била-била – не разбила. А мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось.

Плачет дед, плачет баба, а Курочка Ряба им и говорит: “Не плачь, дед, не плачь, баба, – я снова снесу вам яичко”. Да и снесла, да уж не золотое, а простое»[74].

Давно уже замечено, что это одна из самых мистических сказок в славянском сказочном фольклоре[75]. Действительно, зачем с таким упорством дед и баба пытались разбить золотое яйцо? Почему они стали безутешно рыдать, когда это удалось сделать мышке? И утешила ли их Курочка Ряба своим новым предложением?

Но главное, в чем же мораль этой сказки? А она, на мой взгляд, такова. Дед с бабкой ударяют золотое яйцо примерно с той же целью, с какой Вольга ударяется оземь. Он делал это, чтобы