– и не надо продираться сквозь чащу, терять массу времени и царапать кожу. А это сочный персик, я узнаю его вкус, и вовсе не нужно тащиться в супермаркет, тем более что там нет таких вкусных персиков». Из целой гирлянды подобных чудес возникает ощущение, а правильнее будет сказать, кредо: все перемены в мире, происходящие в результате рассказанной истории, суть перемены к лучшему. А осознание еще ничему не повредило, ни одной вещи, которая была осознана.

Тезис, конечно, привлекательный, но я не готов под ним подписаться. Существует класс видеологических поверхностей, которым суждено оставаться в невидимости, для некоторых глубинных феноменов это норма[78]. Да, можно пересказать любовь, лес, персик, мороженое, можно, опять же, спорить, насколько такой пересказ будет близок к тексту. Но мы видим, что в ряде случаев он нас устроит, а в некоторых случаях окажется даже предпочтительнее вещественного предъявления. Что ж, и любовь и мороженое могут быть пересказаны, но существуют реальности, которые в этот список точно не входят. На ум сразу же приходит феномен бессознательного, удел которого – оставаться в невысказанности.

Будем считать, что эти реальности обладают разной глубиной залегания, и с этой точки зрения можно выделить по крайней мере два различных уровня. Ближе к поверхности, в том числе и к уровню высказывания, к стихии речи, находится бессознательное в смысле Фрейда, состоящее в том числе и из индивидуальных, даже индивидуализирующих, первичных сцен, которые погружаются в бессознательное, в оно, и исчезают из окон самоотчета. Это, например, перверсии раннего сексуального импринтинга, которые принципиально не включаются в любовь-речь, однако на саму любовь в ее тотальности безусловно оказывают влияние. Фрейд рассматривал такое влияние как исключительно негативное, но, пожалуй, достаточно будет считать его негативным по преимуществу. Никакой неизбежности здесь нет, и моменты трогательности, беззащитности, связанные со сбоями сексуального импринтинга, могут оказаться и созидательными для любви, поскольку, подобно истине, нет и абстрактной любви – любовь всегда конкретна. Но для нас очень важен момент, который иногда обозначается как «Дать слово бессознательному». Тогда слепая ласточка Мандельштама[79] вырвется из чертога теней, и тут все зависит от того, с каких позиций оценивать это событие. С позиций субъекта прорыв можно считать исцеляющим, рассматривать его как избывание или, как говорят психоаналитики, отреагирование. Но с позиций ласточки дело обстоит иначе: обретая зрение (то есть речь, если раскрыть поэтическую метафору), слепая ласточка становится видимой. Она при этом воплощается как птичка-невеличка и развоплощается в качестве грозной хищницы.

И все же персональное бессознательное взаимодействует с инстанцией речи, хотя и не напрямую. Оно хоть и не говорит, но проговаривается: анализ оговорок, очиток, обознатушек проделан Фрейдом достаточно тщательно. Еще более важны отклонения, обусловленные глубинной гравитацией бессознательного, они дают довольно пеструю картину и рассмотрены Фрейдом как вытеснения, сублимации, рационализации, хотя в целом эта сфера иновидимости и иносказания глубоко проработана психологической прозой мира.

Порождения или производные индивидуального бессознательного скрыты от прямого называния и ближайшего самоотчета, но при этом они могут быть достоверно и узнаваемо представлены в иновидимости. С фигурами трансперсонального бессознательного дело обстоит не так; они, как архетипы Юнга, так и тотемные идентификации, если можно так выразиться, по-иному альтернативны по отношению к опыту вербализации. Согласно Фрейду, как, впрочем, и практическому опыту психоанализа, взаимодействие с речью в формате полного самоотчета вызывает эффект отреагирования (катарсиса). Травматический опыт перестает быть травматичным, когда первичная сцена вписывается в рассказ рассказываемых историй. Как вариант, она, эта сцена, развоплощается и благополучно погружается в забвение. Таким образом, психоаналитическая история, хотя и не является такой же спонтанной во всеобщем обменнике, как история приключенческая, все же доступна – и как история обо мне, и как история, в которую я могу вжиться.

Коллективное бессознательное тоже альтернативно речи, но это совсем иного рода альтернативность. Допустим, нас интересует именно тотемное отождествление, представленное как оборотничество или как одержимость. Обсудить их не получится даже в том смысле, в каком пациент может обсудить свои тревоги и страхи с аналитиком.

– Каково это, быть волком? – спрашивает любознательный собеседник у своего приятеля-оборотня. – Ты можешь поделиться опытом? – спрашивает он далее и садится на диван, приготовившись слушать.

– Ну, как тебе сказать… Трудно это выразить.

– Понимаю. Травматический опыт. Но уж так мне хотелось бы знать, каково это, быть в шкуре волка.

Приятель начинает рассказывать, пытаясь подобрать слова, чтобы поведать, каково это… Ничего, однако, не выходит. И не потому, что «травматический опыт» в результате самоотчета все же не перестает быть травматичным, а потому, что в попытке вербализации он перестает быть опытом. То есть оказывается и неузнаваемым, и непередаваемым. Вспомним: даже женщина, устроившаяся на диване в ожидании исполнения обещания «Сейчас будет любовь» и услышавшая слова, слова, слова, все же может получить представление о любви – тут многое зависит от порядка слов и их точного выбора. Но ожидающий, что ему откроется бытие волком, не получит даже этого. Не получит вообще ничего. Причина как раз в альтернативной чужеродности, поскольку в случае индивидуального бессознательного сообщение травматично, а в случае трансперсонального бессознательного соответствующее бытие несообщаемо.

Но несообщаемо оно дискурсивно, посредством рассказа, посредством истории об этом. Приятель-оборотень, особенно если он близкий приятель, мог бы выйти из положения, он мог бы сказать:

– Есть возможность преподнести тебе феноменологию волка. Вставай-ка с дивана и пойдем на улицу, в поле. Сейчас как раз полнолуние.

– Откуда ты знаешь?

– Я это чувствую. Так вот, пойдем в поле и ударимся оземь, сначала я, потом ты. И помчимся мы с тобой, и понесутся наши волчьи тела и волчьи души.

5

Таким образом, мы приходим к положению, нуждающемуся во всестороннем обдумывании: состояние бытия волком сообщаемо, но не с помощью слов. И здесь вырисовываются по крайней мере два направления для последующего рассмотрения. Одно из них предполагает постановку вопроса об экспрессивных возможностях языка. Да, не так-то просто дать отчет о состоянии одержимости изнутри самой одержимости, реальность тут всячески ускользает от нас. Но ведь и феноменологический отчет о ноэмо-ноэтических актах и синтезах восприятия требовал немалых усилий, особенно в первый раз. А поэту, ему разве легко? Тогда суть вопроса в том, как именно воспользоваться речью. И здесь вполне уместно высказать некоторые соображения.

Но сначала обратимся к другому направлению мысли: что может означать невербализуемость фигур и состояний коллективного бессознательного? По крайней мере некоторых из них – тотемных отождествлений и других быстрых допсихологических трансформаций? И это при том, что вовлечь другого в состояние одержимости можно, тотем есть именно фигура коллективного бессознательного, так что совместное пребывание в