И от всего того, что возбуждало в эти дни мое любопытство, рисовало в воображении романтическую встречу с влюбившейся в меня молодой красивой цыганкой, осталось только неприятное чувство стыда.

Хозяйка моя в то утро еще посмеялась над моими пустыми поездками на рыбалку, и я ей пообещал во что бы то ни стало привезти рыбу. После обеда я и в самом деле уехал к своему омутку. Рыба ловилась до того хорошо, что я очень быстро наловил полкорзинки.

Оставив удочки в кустах, стал выбираться по узкой тропинке. Выбравшись на лужок и не успев поставить велосипед на землю, я услышал знакомый оклик: «Эй!» Оглянувшись, увидел Катю, шедшую мне навстречу.

Все это было настолько неожиданно, что я растерялся и в то же время обрадовался.

— А, Катя, здравствуй! Как это ты сюда попала? — спросил я ее с подчеркнутым безразличием.

Катя же, не дойдя до меня метров пяти, не обращая внимания на суховатый тон, остановилась и сердито смотрела на меня из-под нахмуренных бровей.

— Ты почему не ловил рыбу?

— Как не ловил? А это что? — показал я ей корзинку с рыбой.

— А вчера ты доехал до мостика и уехал назад, а я тебя тут ждала.

Я действительно сюда не доезжал вчера, а вернулся на бугор.

— А ты разве была здесь? Как я мог знать? Ты же убежала тогда и ничего не сказала.

— Идем туда. Там сухо, — позвала меня Катя, показав рукой на видневшиеся вдали кусты на невысокой приречной террасе и, резко повернувшись, пошла прямиком по высокой траве и кочкам. Шла она быстро, и только широкая и длинная цветная юбка, задевая за травы, прыгала из стороны в сторону и создавалось впечатление, что Катя слегка приплясывает.

Решительный тон и ее уверенность, что я непременно пойду за ней, задели мое самолюбие, насторожили, и я даже подумал, не остановиться ли, не повернуть ли назад. Кто-нибудь из сельских жителей мог увидеть меня сейчас с ней в этом глухом месте, и тогда не миновать нежелательных разговоров на селе, что могло неблагоприятно отразиться на моем учительском авторитете.

Но все эти предостерегающие чувства были слишком слабы, чтобы остановить меня, и я молча шел за ней, неся в руках велосипед и корзину. Я был старше ее, наверно, всего лишь года на два, и меня влекли присущее этому возрасту любопытство и таинственность самой встречи.

На возвышенности, куда мы пришли, были кусты, защищавшие от посторонних взглядов, и если бы кто-нибудь прошел совсем близко, то вряд ли заметил бы нас. В то же время отсюда хорошо просматривался луг и все подходы. Катя, по всей видимости, уже побывала здесь и не случайно облюбовала это место.

— Садись, — бесцеремонно произнесла она и сама первой опустилась на траву, подобрав под себя ноги.

Я не сразу послушался ее, а вначале положил велосипед, закурил и, все еще не понимая, к чему вся эта встреча и как вести себя с ней, уселся нехотя против нее. Некоторое время мы оба молчали, не глядя друг на друга. А когда я посмотрел на нее, то совершенно не увидел на ее лице прежней развязности. Катя сидела теперь, втянув голову в плечи, и весь ее вид выражал стеснение и робость. Это поразило меня.

— Что же ты мне хотела сказать, Катя?

Она взглянула на меня и затем тихо спросила:

— Ты учитель?

— Да. Ты же ведь знаешь.

Она мотнула головой и замолкла. Только после долгой паузы она наконец сказала то, ради чего пришла сюда.

— Научи писать…

— Что писать? Чего? — не понимая, спросил я ее.

— Писать… Ну, карандашом на бумаге. Письмо на бумаге…

— Писать? Ты никогда не ходила в школу? — Я посмотрел на нее и увидел, что передо мной сидит совсем другой человек, стеснительно-робкая девочка, готовая вот-вот расплакаться.

— Ты совсем не умеешь писать?

— Немного умею. И читать немного умею, меня учил Колька.

Из отрывочных фраз я понял, что Кате очень хочется научиться грамоте, но сделать этого в таборе нельзя. В школу она не ходила, ее научил немного читать брат, Николай, который играет на скрипке в городе, в ресторане.

У Кати повлажнели глаза, она опустила голову и перебирала пальцами конец своей яркой косынки. Она ждала и, видимо, боялась, что я откажусь сейчас же. Мы долго говорили с ней и решили, что самое лучшее заниматься прямо здесь. Когда я сказал, что каждый день буду приезжать сюда с тетрадями и книжками, она было обрадовалась, но тут же недоверчиво спросила:

— Не обманешь?

— Как же можно, Катя. Я обязательно буду приезжать. Мы завтра и начнем.

4

В первое же наше занятие я проверил, знает ли она азбуку. Азбуку она знала и читала, хотя и медленно, но и не совсем по складам. Но вот писать она не умела, а ей больше всего хотелось научиться писать.

Почти два часа она лежала на животе прямо на траве и, не отрываясь от тетради, выводила буквы. Я учил ее, как держать карандаш, как писать, и часто поправлял. Катя волновалась, то и дело вытирала ладонью пот со лба.

Место, которое мы выбрали, оказалось неподходящим для занятий: далеко было добираться сюда и ей и мне.

Через день мы перебрались на новое место. Это было почти против табора, ей нужно было только перейти старицу и потом подняться вверх по оврагу, заросшему липой, покленником и черемухой. Овраг метров через двести делался пологим и врезался в большое хлебное поле.

На новое место я приехал пораньше, привез с собой две доски, лопату и под кустом у небольшого обрыва устроил сиденье и столик. Над столиком укрепил грифельную доску, сверху натыкал веток и получился навес. Когда пришла Катя, я показал подготовленный «класс». Она пришла в такой восторг, что не удержалась и заплясала на месте, громко смеясь и хлопая себя по бедрам.

Вначале мне казалось все это забавной игрой. Я был молод, неопытен и искренен в своих чувствах. Легко, наверно, было понять, как интригующе волновали меня встречи с Катей.

Но сама Катя относилась к этой затее совершенно серьезно, с какой-то расчетливой настойчивостью. Ей очень хотелось научиться писать, и эта ее увлеченность невольно передалась и мне.

Она напоминала голодного человека, именно голодного, а не проголодавшегося, набросившегося на пищу, боясь, как бы у него не отняли кусок хлеба. Что бы я ни объяснял ей, она всегда слушала внимательно, старалась понять и делать так,