до мужиков своих, — со злостью на фашиста ковырял и ковырял Елисей Иваныч драные валенки, вытирая всё ещё катившийся после бани пот со лба. Горели обутки на солдатках, как на огне, хорошо, хоть подшить ещё было кому.

Немного погодя с новой порцией морозного пара ввалились в дом румяные, как матрёшки, Паша и Анютка. Паша обессиленно уселась на лавку у входа, широко, по-бабьи, расставив ноги, на которые заметно уже спадал живот. От влажного пота исподняя рубаха промокла, и отчетливо за нею просматривался шишковатый пуп. Паша поддерживала живот руками и улыбалась:

— Как хорошо, когда не чешется тело! Не верю, что исподнее чисто! — шептала она, боясь нарушить свою банную идиллию, поглаживая живот руками. — Тять, а банька-то, как прежде, горячая да духмяная. Травы по-прежнему собираешь?

— А куды деваться? Из лекарств в деревне ничего нет. Да и фершала уж второй год нет. Анна Васильевна, как сын и муж погибли, уехала к своим. Травушкой и живём, хвори лечим. Хины нам оставила, тоже от всех болезней, — начал было Елисей.

Матрёна оборвала:

— Всё ладно у тебя? Не перепарилась? Но и ладно, ложись, доча, отдыхай, его не переслушаешь сейчас. И я пойду помоюсь, соседку с ребятней позвала. Вы не ждите меня.

Обняв Анютку, Паша ушла за занавеску, где загодя Матрёна настелила постель.

Засыпала Пашка к ночи чистая, в родительском дому. Жмурила счастливо глаза и всё не верила, что она во всём выстиранном, что не ухнет где-то над головой снаряд. А острожные, шаркающие шаги возле печки и вовсе делали войну какой-то далёкой и нереальной.

Когда мать ушла, Паша прислушивалась к толчкам в глубине своей, улыбалась, гладила островерхий живот крепкими шершавыми ладошками и шептала во тьме: «Понежься в тепле. Вот ты и у бабушки, солдатик мой маленький. Есть, видать, Господь-то на небушке. За папку нашего помолимся». Засыпая, нашёптывала раз за разом:

— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речёт Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое. Бог мой, и уповаю на Него… Уповаю на него…

С утра Матрёна, прикрыв запоном чугунок распаренного в печке с ночи варева, метнулась через дорогу — к соседке Дарье. У той уж и мужик погиб, и сын. А ребятишек — полные лавки вокруг пустой столешницы.

— Ой, спаси Бох тебя, милая ты душа, сколь раз уж выручишь да выручишь, — всхлипнула соседка, учуяв в стылом воздухе аромат мясного варева.

— Ешьте, мой добыл зверей. Ливером маленько разжились, разрешили бригаде.

Заметив робость соседскую, прикрикнула даже:

— Ешь сама, ребятишек корми ладом. Ой, а у нас ведь радость какая — Паша наша домой вернулась!

— Да неужто? Ой, слава те-е, Господи! Слава те-е, Господи, — перекрестилась Дарья, а руки до лба не донесла, трясутся и падают безвольно — своих сразу вспомнила, не вернувшихся.

— Ишь чо. Руки до лба силы нету уж донести, — горько заметила Матрёна. — Покорми да собирайся к нам — Пашу встретить.

А Пашка всё ещё беспробудно спала в родительской кровати, укрытая для верности поверх одеяла батькиным тулупом. Промёрзла дорогой, на чём только ни добиралась до родной деревни из Читы. А как поезд прошёл мимо Петровска да Яблоневой, так впору выскочить в окошки да через хребет бежать. А сегодня с утра, казалось, даже дверь старалась не скрипеть, хоть и ходьбы хватило Матрёне: гоношила из скудных своих припасов стол.

К обеду в дом насобирались бабы с улицы. Обнимали Пашку, тискали, ощупывали глазами и её саму, и гимнастёрку с «Отвагой». Все вместе подладили стол и расселись. В кои-то века радостная весть — живой солдат с фронта пришёл, пусть и бабского роду. Штаны — солдатские, мужицкие. А рубаха сверху — широкая, охватистая, бабья — прикрывающая извечное женское, округлое. Не весточкой скорбной в дом пришла и не письмом коротким. Настоящая, живая!

Пробовали немудрящее Матрёнино угощение, картошку с солёным диким мангыром и расспрашивали Пашку.

— Холодно там? Одёжу-то тёплую вам давали? — спрашивала бабка Анна.

— Орден-то за чо дали? — перебивала Вера.

— Раненых я с поля боя вытаскивала, Вер.

— И сколькех ты вынесла? — неверяще переспрашивала почтальонка Рая, склонивши голову набок и так вот, искоса, глядя на низкорослую Пашу.

— Не считала. Правда, не считала. И не орден это, медаль. Под Сталинградом вынесла больше 20 человек за бой.

— А круглая-то стала… — понимающе начала Рая.

— Да помолчи ты, приметливая, — одернула Раю бабка Анна. Паша, прихватив гимнастёрку с сундука, выскользнула за занавеску, переодеться.

В дом, брякая подмерзшими костылями, вошёл недавно вернувшийся с фронта Ганька. Был он самым первым в деревне возвратившимся с войны солдатом, живым и почти что здоровым, по нынешним меркам, протезная деревяшка вместо ноги не в счёт. — Здорово, хозяева, — разулыбался вошедший и Елисею, и всему бабьему царству.

— Здоровей видали, — не утерпела, ковырнула Рая, поглядывая на деревянную «ногу».

— Здорово, Ганька. Ну, как ты? — засуетился Елисей, пододвигая Ганьке стул и попутно освобождая его от старенького пальто и солдатской шапки.

— Да живу помаленьку, только вот обрубок мой постоянно ноет. Интересно дело: нога под Ленинградом. А ноет тут… Матушка мне заговоры какие-то читала, чтобы не мерещилась нога, да не помогает. Даже зудит, зараза, коло пятки. А ей же нету, — удивлялся Ганька, поглаживая деревянную свою «коленку».

Всезнающие бабы загалдели: — Какие заговоры! Надо богородскую траву пить да хмель, чтоб спалось спокойнее.

Елисей, сворачивая Ганьке самокрутку с привозной махры, рассказывал громко, стараясь, чтобы слышала за занавеской Пашка:

— Ганьку-то с фронту привезли месяца три назад, медсестра сопровождала. Думали все, что не жилец больше Ганька, но организма взяла своё — одыбал парнишка.

— Правда, новая нога не выросла, худо заживает: скриплю зубами по ночам, кручусь на постели. И эдак повернусь, и так — всё ноет да стреляет, — жаловался Ганька, поддымливая с Елисеем по очереди в приоткрытую топку.

— Ну, здорово, солдат! — Ганька разулыбался вышедшей к гостям Пашке, а та, обнявшись с ним, бережно усадила его снова на табурет:

— Здорово, здорово, служивый! Эх ты, родная солдатская душа! — приобняла его вихрастую голову. — Мам, чего ж не угощаете соседок?

Матрёна, спохватившись, стала приглашать женщин за стол:

— Угощайтесь, чем богаты, тем и рады.

Неторопно бабы двинулись к столу, но степенность порушила Рая: круто развернувшись у стола, запела частушку, пытаясь разношенными валенками выбить дроби в аккурат возле Ганькиной деревяшки:

Девочки, девчоночки,

Не будьте гордоватые,

Любите ранетых солдат,

Оне не виноватые!

За столом пробовали Матрёнину капустку. Робко брали по крошечному ломтю солдатского хлеба, нюхали. Заслезились глаза у солдаток Дарьи и