Шрифт:
Закладка:
Веркин плач отрезвил было Райку. Но неожиданно масла в огонь подплеснула Матрёна.
— От ты и я-я-я-язва, Рая! А ты сама-то первую свою девку от Семёна ли родила? Чо-то я в твоём роду рыжих не помню? Да и в Сенькином.
Райка, притихшая после Дарьиного разноса, снова взвилась над лавкой:
— Ты уж напраслину-то не возводи! За своей не досмотрела, мало вожжами лупцевала, а на меня льёшь.
Матрёна не попускалась:
— Никто с деревни не даст соврать. Ходи-и-или разговоры!
— Не, вы видали? — От неожиданно свалившегося обвинения Райка пошла по кругу, будто собираясь в пляс: — Я то не такая, как ваша тихоня. Все, кто за столом сидят, мои кровиночки.
— А я и не спорю. Твои. Только вот с батьками-то мутная история, — цепляла её хозяйка, слушая за спиной одобрительный соседский смех.
— Был слушок, — поддакнула и Анна. — На чужой роток не накинешь платок. — И глянула осуждающе в сторону праведницы Раисы.
А та и не подумала сдаваться и снова перешла в наступление:
— Вон и в Новопавловке одна такая героиня пришла, с брюхом, — вытягивая шею, разозлённой гусыней шла мимо занавески, за которую убежала Пашка и кричала: — Все бабы там на фронте походные жены, зря люди говорить не будут.
— Зря тебе, видать, налили, токо добро перевели. А я щас у Федьки или Матвейки спрошу, они-то воюют, всяко разно по-боле твоего знают, — буднично заявила Матрёна и развернулась к портретам сыновей:
— Федька-а-а, слыхал, чо деется-то? — заблажила привычно. — Пашка пришла с фронту. Не видались с ей там? Ляльку ждёт. А вы не переживайте, мы её с дедом в обиду не дадим. Сами-то как? Не мёрзнете? Ох, у нас и стужа. Дак тут хоть печка рядом.
В доме стало тихо, слышна была даже беззаботная капель из рукомойника. Анна ткнула Райку под бок костлявым локтем: Довела Матрёну!
— На божницу ещё посадите вашу Пашку! — буркнула та.
Елисей, до сей поры удрученно смоливший в нутро печки, приподнялся и нарочито весело, хоть и нелегко это ему далось, прикрикнул:
— Бабоньки, зря, однако, вам налили? Мотя! Может, нас с Ганей покормишь?
Спохватившись, и Матрёна вернулась к забытому хлебосолью:
— Ганька, прости нас, дурочек! Иди к столу, угостись, чем Бог послал, и ты, Лисеюшка. Токо облизнулись, как мы солдатское лекарство пробовали?
Ганька с достоинством уселся за стол, вытянув протез вдоль лавки.
Бабы за печью потихоньку гомонили, успокаивая всхлипывающую Веру.
Чтобы навовсе прикрыть скандал, Елисей зазвал за стол повторным заходом и Раю-скандалистку:
— Садись, Рая. Ох, и звонкодырая же ты, прям беда. Недаром тебя колхозным радивом прозвали. Налью ишо тебе, штоб успокоилась, — плеснул на дно кружек всем по глотку. А потом, приподняв вверх почерневший от дратвы палец, обращаясь ко всем, не глядя на Раю, сказал:
— Планида мужицкая такая — баб своих защищать. А мы не пойдём, вражина сюда придёт. Спокон веку мужик русский вставал стеной, чтоб дома баба да ребятёшки спокойные были. Гордиться надо, что они, мужики наши, такие. Не струхнули, а призвали их и пошли… И девки вот, — глянул он за занавеску, куда скрылась Пашка. — Герои они все, кто на фронте пороху нюхнул.
Но в Райку чисто бес вселился:
— Много их таких героев придёт! Воевали там с нашими мужиками!
— Ты, тётя Рая, язык-то придержи! — тут уже не вытерпел Ганька. Вечно тихий, улыбчивый парень двинул по столу ладонью, а потом, терзая кисет в руках, никак не мог унять дрожь в пальцах. — Придержи, говорю, ты ведь ничего не знаешь, как ты можешь!
Райка рванула было от столешницы, но неловко зацепила протез и не ожидавший того Ганька кулём свалился с лавки.
— Рай, да ты что же делаешь? — придержала за плечо Раису бабка Анна.
— А что, я неправду говорю? Да и ты, праведник! Откуда мы знаем, где ты ногу потерял? Может, специально под пулю полез, чтобы в госпитале отлежаться да домой, а? Девок тут мяконьких успеть прихватить? — наступала она на раненого, оцепеневшего от её слов.
Вера встала перед Раисой: — Тётя Рая, да как вы так можете про Ганю говорить? — От обиды за парня в её глазах блестели злые слёзы. Казалось, ещё секунда, и Вера рванёт в бой, сметая зловредную соседку.
— Да не лезь ты, свиристёлка, тебя-то кто за язык тянет! Иди домой в игрушки играй, дура переросшая!
— Да не было у меня игрушек, отродясь не знаю я, что это такое. — Верка аж задохнулась от несправедливости.
Ганька, выдохнув колючий комок обиды, решительно отодвинул в сторону Веру и пошёл на Раису:
— Знаю, что плохо тут вам, голодно, только ты и сотой доли не испытала того, что им там пришлось на войне испытать, сестрёнкам нашим! Мы ж на их молиться рады были, когда они в бою подползали и волокли нас, раненых, с передовой. Три раза меня вытаскивали! Три раза раненый был, сдохнуть мог там, если б не они, родненькие наши! Материмся, плачем. Землю грызём от боли. Нас там десятками. А ей надо скорей, сначала помощь оказать, потом тянуть в лазарет. Одного волочит, другой рядом слезьми плачет! Да как у них там сердце-то их бабское не лопнуло от нашего горюшка! — почти кричал он, и боль бешено колотилась у него на виске, под лоскутом обгорелой кожи. — А ты, тётка Рая, знаешь, что такое лодку на переправе с ранеными вести через реку? Которая вся под огнём?
— Вот именно! — подхватила Вера, давая Ганьке передышку. — Ты ж у нас вечно на речке со страха визг подымала, когда в ягоды нас переплавляли!
Глянув в сторону Веры, Ганька продолжил: — А тут они, две девчушки на разбитой посудине! Да я сколь жить буду, молиться буду, что такая, как Паша, меня переправила с плацдарма! Лодка едва живая, кто лежит на дне, касками воду вычерпывает, другие в лодку лезут. Плачет она, гребёт и перед нами прощения просит за то, что не успевает. А у нас ли его просить было? Кто к ним с уважением, как к сестрёнкам, а кто по-скотски, под юбку залезть норовил. Молчи, молчи лучше! — уставился он на Раису безумными от боли глазищами, хотя вряд ли и видел её сейчас.
— А руки у неё, как лохмотья, в кровь порваны вёслами! — продолжил он горькие свои воспоминания. — Она даже не помнила, сколько раз за сутки ходила туда
