— Да пошёл ты, юродивый, — неожиданно устало бросила та ему в спину.

Анютка, до этого наблюдавшая из-за печи за взрослыми огромными глазищами, вдруг выскочила и встала перед Раиской:

— Замолчи, тётка Рая! Не трожь Пашу! У неё ребёночек будет и она рядом — мамочка. Живая мама! Выжила там, посреди войны, да ещё и родит нам ребятёночка! Я ему как сестрёнка буду, а Паша мне — как мама! Как солнышка всем нам подарит! А от тебя только грязь! Грязь! — Выплеснувшись криком, Анютка прижалась к Матрёне и заплакала.

— Но… последний грыб встал на дыб! — опустошённо выдавила из себя Раиска.

— Хватит, хватит скандалу наводить, Рая, пошли по домам. Нечего людям надоедать. Прости нас, Матрёна, и ты, Елисей, зла не держи. Надорвала нас война-то, ох, как надорвала, — бормотала бабка Анна, собирая шубы и шалюшки, подталкивая всех к выходу. Первой вылетела из дома Райка, прямая, как клюка, напряженная. Кажется, тронь её — и искры отлетят в стороны. Её уже никто не задевал, от греха подальше. Вера и Ганька замешкались у ворот — Вера пропускала Ганьку. А тот сторонился, пропуская её. Рассмеялись и остановились в застенке, за домом.

— Ганя, тебе больно?

— Есть немного, да только эта боль-то — ерунда. Вот тут у меня свербит, словно червяк точит, — Ганька в темноте прикоснулся к груди.

— Прости ты её, Ганя! Ведь не ведает она, что творит.

— Да я на Раю зла не держу, я на войну в обиде. Вот и у тебя жениха отняла, а я инвалид, никому не нужный.

— Эх ты, Ганя-я-я! Как это — никому не нужный? Да вы сейчас все на вес золота будете. Кто с одной рукой, кто с одной ногой, кто без глаз.

— Во-во, любой окурок, — с горечью произнёс парень.

— А Паше я даже завидую, правда, завидую, Ганька. Хоть и на фронте, а любовь свою встретила, да ещё вон и ребёночка родит. Мы вчера на ферме считали, сколько нас тут осталось, женского полу. Ой, как много. Посчитай, в кажном доме вдовы, девки. Парней-то уже семнадцатилетних из училищ на фронт подбирают.

— Это уж точно, пацанов. Я сам-то, как туда попал, понимаю, что война, что убить могут. А ребячество жило в душе. Как-то лежим в окопе, а через дорогу на дереве белки. Давай спорить, кто попадёт в белку, ну не дураки ли? А затишинка как раз. Я говорю — попаду! Выстрелил, белочка исчезла.

Они смеются — просто убежала. А я-то знаю, что попал. Шасть через дорогу. А немец заметил, гад! Как начал с миномётов плеваться. Потом уж по потёмкам я кое-как переполз, зацепило в плечо, но лёгонько. Даже в санчасть не пошёл. А землячка моего, Генку, убило там осколком. — Ганька сжимает шапку, прижимая её к губам, глушит свой же крик: — Дураки! Дураки! Обидно, что даже не в бою, а по дурости.

— А похоронки, Гань, почти в каждый дом. Тётя Тася на мужа и на обоих сыновей уже получила. Кончится ли война эта проклятущая. А, Ганя? — о своём думает Верка, сжимая сухие Ганькины ладошки.

— Перед вами мы в долгу. Знаешь, Вер, страшнее всего был бабский спрос в каждой деревне, в городе: «Докуль отступать-то будете?» Скрозь землю бы провалился от стыда, только в глаза эти ваши не смотреть. Можно было бы, я б на деревяшке этой воевал, только чтоб Гитлера, гада поганого, своими руками удавить. Чтоб прийти сюда и, вам в глаза глядя, сказать: «Всё!» А они там воюют, а я тут, обрубок несчастный!

— Эх ты, вояка. Пойдём, Ганя, по домам. А то продрогнешь. Я провожу тебя, нам же по пути. Холодно стоять-то…

— Да помню я, Вер, что по пути, — спохватился Ганька и сам уже обхватил Верины ладошки и поднёс их ко рту, согревая своим дыханием: — Пойдём, пойдём…

А в избе тихо. Матрёна только тут обнаружила, что Пашки нет в комнате — выскочила когда-то, а она и не приметила со своими шумными гостями.

Обеспокоенно заглянув в окна, старуха подошла к сундуку, и устало села под портретами. Перекрестившись на божницу, подняла голову к сыновьям:

— Матвеюшка, Федькя-я! Сидите тут, ничо не знаете. Пашку-то, как председательшу, на машине привезли. С фронта приехала. Самая настоящая медаль у ей на груди. «За отвагу». Во какая у вас сестрёнка боевая, живая, слава богу… Только вот с брюхом она, — виновато крестится Матрёна. — А хоть и с брюхом! — рассудительно увещевает саму себя: — На то она и бабская доля, с брюхом ходить. Как без этого? Не будь я тогда с брюхом, кто бы щас в танкисты подался, а, Матвей? А тоже ведь война шла, Гражданская. Не осуждайте там шипко девку. И не переживайте, мы с батькой в обиду её не дадим.

Анютка у печки только качнула головой, потом решительно шагнула к Матрёне:

— А мне сегодня мама приснилась. Уходит от меня по полю, а потом оглянется и рукой помашет. Я хочу её догнать, а она мне так пальцем погрозила, нельзя, мол. Я остановилась, а она, радёхонькая, помахала мне и пошла. И такая она красивая. Платье любимое, с белым воротничком…

Матрёна испуганно взмахнула руками:

— От ишо придумала… Догнать. Не надо её догонять.

— А во что мы лялечку завернём, как Паша родит?

— Ой! Правда, доча! Давай-ка посмотрим в сундуке.

Занырнув в сундук, Матрёна достала мужские рубахи, ещё какие-то лоскуты. Вдвоём с Анюткой начали резать на столе, выкраивая пелёнки.

— А вот ещё! — бежит к столу с беленькой рубашкой от сундука Анютка. Взяв в руки рубашку, Матрёна вдруг выпрямилась и строгим, чужим каким-то голосом сказала:

— Эту не дам. Крестильная, Матвейкина. — Тут же взяла из рук Анютки вторую:

— А это Федькина.

Положив на стол ножницы, отошла к портретам на стене. Судорожно прижав рубашки к лицу, нюхала скрытый между ниточками и швами запах в надежде, что он ещё живёт там. Тонкий, едва уловимый, а может, и почудившийся, он исчез. Спрятав лицо в находку, постояла она, вытерла набежавшие слёзы, прижала рубахи к губам, целуя, прятала в них вырвавшийся плач. Потом обречённо подошла к столу и сложила крестильные рубахи аккуратной стопкой в приготовленное для пелёнок.

Елисей, сгорбившись, сидел у печи, покуривая в неё, терзал душу мыслями. Жалко ему было Пашку. Ох, как жалко. Да куда попрёшь против деревенской молвы!

— И чо ты сел-то? Как колода! Сидит каво-то, кыхыкает! Девка голоушая выскочила — и нету сколь время!