— Я ведь сегодня, как на заказ, баню с утра топлю, покуль работы нету. Иди-иди, помойся с дороги. Плешши там на камни ладом да хлешшись веничком берёзовым. Поди, уж дух банный забыла. Сдирай с себя войну-то, доча, рогожей её дери.

Собирая из сундука чистое бельё, Матрёна наказывала в дорогу:

— Аккуратней там, слушай его боле.

Спохватившись, перепугалась даже:

— Да ведь нельзя тебе много пару-то, в положении, да с дороги! Иди луччи ты первый. — И толкнула Елисея к выходу, снабдив узелком с исподним.

Посуетившись возле стола, прибрав посуду, пошла к божнице, рассказывая Богу, поди уж в третий раз, что дочка дома, со слезами помолилась:

— Слава тебе, Господи!

А за спиной крестилась на родные иконы и Пашка. Приобняв мать, спросила тихонько, оглянувшись на печь, где притихла Анютка:

— А вот ты веришь, мама, что Он там есть?

— Есть-есть! Даже не сумлевайся!

— Я ведь тоже в Бога поверила. Уезжала комсомолкой, а вернулась верующей, — неожиданно призналась она, вспомнив, как в штыки воспринимала мать её комсомольские посиделки и собрания.

— Слава те, Господи! Я давно тебе говорила, что зря вы тут отшатнулись от Бога. Мало ли чо в вашем консомоле скажут? Потому тебе тогда крестик и надела, — шептала она дочке, трогая рукой крестик на тоненькой Пашкиной шее.

— Да я сначала не обращала на него внимания: крестик да крестик. Пока учили нас в училище, вроде не до него было. Да и фронт далеко. А как приехали туда да попали под первую бомбёжку! Мама! Как же это страшно! — заметалась Пашка у окошек, заново переживая первый свой ужас и страх:

— Испугалась я, струсила! Вжалась в окопе в землю, фуфайкой голову прикрыла, руками, лежу, реву. Прошу Боженьку: «Господи, сохрани, не дай в первый день помереть». И пронесло. И так каждый раз: обстреливают, когда волочу их, раненых-то, плачу бывало, что силы мало. Мужики попадаются один крепче другого. Упираюсь и тоже: «Господи, помоги! Спаси и сохрани».

— Вот-вот! Чо тебе и говорила! И ладно, што так, — обнимая Пашку, снова и снова разглядывая её — новую, родную и чужую одновременно.

— Вот и обходилось как-то. Когда Колю-то своего волокла, думала, с ума сойду — больно уж рана тяжелая была. Волоку, молюсь и маюсь — неужто не смогу? Бывало ведь, что тянешь его, тянешь, утешаешь, а он… умер… Но вот обошлось.

— И слава богу! Я Его тоже тут просила. Он уж, однако, от меня пристал, больше с ним и говорила, чем с людями, — виновато призналась мать Паше.

А Пашке хотелось рассказать матери самое, как ей казалось, главное:

— Однажды в госпитале нашла я книжку разорванную. Стала разглядывать, а это молитвенник. Немного листочков осталось, большую-то часть раненые растеребили, наверное, скурили. Госпиталь большой — в кулацком доме на два крыла. Школа там до войны была.

И вот однажды налетели два «юнкерса» и давай утюжить деревеньку, где госпиталь размещался. Одно крыло накрыло бомбой! Мамоньки мои! А у нас в основном неходячие, даже не выбежишь! Давай я листочки с этими молитвами вырывать, на раненых раскладывать, кричу им: «Молитесь! Молитесь Христа ради! Может, отнесёт Господь!», — кажется Пашке, что в ушах тот самый вой от приближающегося «юнкерса». Упала лицом в спасительные материнские колени и закрыла уши, чтобы не слышать ничего из того страшного дня. Гладит испуганная Матрёна растрепавшиеся короткие волосы и шепчет привычное «Осподи Исусе», боясь даже представить себе те самолёты, беспомощных раненых и мечущуюся среди них дочку.

— И всё, — потихоньку успокаивает в себе Пашка воспоминания. — Мам! — опять заметалась по тесной кухоньке: — Улетел фашист, змеюка подколодная. А тут с улицы санитары прибегают, мол, наши зенитчики один самолёт сбили за рекой. Как мы радовались, мама! А я потом раненым говорю: не теряйте листочки-то мои, с молитвами. Носите с собой. Он, поди, спас. Политрук один там был, раненый, нога по колено оторвана. Всё воспитывал меня, что негоже креститься комсомолке. А тут плакал и благодарил меня за молитву. Домой говорит, детям увезу, расскажу. Молился, мам, как миленький! Думали ведь, что всему госпиталю каюк придёт.

Сама того не замечая, Паша металась между столом и печью, стремясь передать ту радость, что охватила всех после счастливого спасения от неминучей, казалось, беды.

Поддерживая рукой живот, вернулась к главному: — А потом-то, мама, как поняла, что ребёночка жду, так, как только минутка свободная, молитвы шепчу. Какие вспомню, какие сама сочиню. Хоть и минуток-то там свободных несильно довелось увидеть.

— Вот и слава богу, что тако просветление-то у тебя. И не переживай. Вырастим ребятёнка. От нас тебе поддержка токо будет. Ребят нету теперь, — горестно мотнула головой и поджала губы, теребя краешек фартука.

Пашка пытливо глянула на Матрёну.

— Нету, — просто и буднично подтвердила Матрёна. — Знаю, конечно, что сгинули. За деда боялась, думала, хватанет сердце где-нибудь в лесу и не выползет. Лёхко ли — сразу две похоронки. Захватался за сердце сразу. А сёдни-то, вишь, как с тобой летает, как на крылушках. А то нянчились тут друг с другом. Он меня караулит, я его. А тут вон какое нам щастье двойное пришло! Зыбочка ваша на вышке лежит, а я песни ребятёнку петь буду.

И совсем уж неожиданно тоненьким, срывающимся голосом запела ту песенку, что будто вчера звучала в Пашкиных ушах: «Наша деточка в дому, как оладушка в меду».

— Как оладушка в меду, сладка ягодка в саду, — потихоньку заподпевала и Паша. Анютка тут же рядом подсела, баюкая свою куклу:

Мамке радость, бабке сладость

Деду аленький светок.

Окутанный паром, ввалился дом Елисей, шумно нахваливая:

— Бра-а-аво распелись! Дуйте в баню. Голоуши не выскакивайте, шаля завяжите! Анютка! Подсоби там Паше-то. Да пригляди ладом за ей.

Проводив девчат глазами, устало опустился на лавку у печи, вытирая пот с лица:

— От бабам-то щас разговору будет про Пашу. А и бог с ними. Умный промолчит, дурак осудит, а нам всё в жизни надёжа новая — ребятёнок.

— Всё одно, Лисеюшка, — вздохнула жена. — Да хоть пять раз она в подоле принеси — лишь бы сама живая. Как гляну, какая она стала — усталая, смученная. Страшно становится, что она там перетерпела. Теленочка с тобой от коровы волочим да запинаемся. А ей здорового мужика вытащить надо. Да не одного… Господи, твоя воля, за што такое наказание бабскому роду?

— Не говори, Мотя. Как они дюжут, наши бабы? Голодные, полураздетые. А норму давай! А попробуй её не дай. Да как им дожить-то