не отрывал глаз от этой тоненькой девчонки. Слова давались ему с огромным трудом: — Только вот Катю свою потерял. — И слёзы проточили дорожку в щеках.

— Дед! — Ленка бросилась на шею к старику, безотрывно гладила его щеки, волосы, стирала непрестанно бегущие слёзы: — Дед! Мой дед! Мой родной дед! Ты искал её? Так мы ж только недавно вернулись сюда, на родину! Бабушка Катя-то уже умерла! Дома хотела умереть!

— Маленькая ты моя, вылитая Катя! — шептал старик.

— А ты только приехал? Я ж так мечтала, чтобы у меня был дед! Я знала, что ты найдёшься! Я даже знала, как от тебя пахнуть будет. Махоркой, как от деда Сани! Родненький мой… Настоящий живой дед! Мой! — Всё ещё не веря, Ленка гладила и гладила старика по худеньким плечам, не отпуская его из рук.

А потом, обернувшись к старухам, спросила:

— Вы чего замолчали-то? Вы почему ж сразу мне не сказали? А? Пойдём! У тебя же здесь есть дом! — перехватив из его рук чемоданчик, вывела старика из ограды.

Всё так же ярко светило солнце, осеняя своими лучами деревушку и притихших стариков на скамейке.

— Чо вот ей сказать. — Дед Саня озадаченно скрёб затылок, потом коленку. — Обрадовалась-то, родимая. Катерину жалко, а тут дед. Как ни крути, родная кровь… Не знал он, видать, что Катя тогда беременная уже была.

— Пусть уж. Бог ему судья. Чо нам теперь лезть, — опустила голову Катерина. — Девчонка-то обрадовалась — сил нету смотреть. — И Катерина, закрыв лицо передником, расплакалась, выплёскивая весь этот день слезами на старенький ситец платья, распяленный на узловатых коленках…

Солнцем поцелованные…

В избе, на бревенчатой стене в передней, портреты курносых парней. Они настолько похожи друг с другом, что для человека постороннего — вроде как один и тот же парень, только один пораньше, а второй попозже снят заезжим городским фотографом.

Только бабка Матрёна своих парней не путает. Помолившись на кухне на закопчённые образа и привычно сунув в устье печи чугунок, отходит в сторону, где висят в простенке портреты, и ритме молитвы продолжает разговор:

— Матвеюшка, потепле там обутки попроси, ноги-то не подстуди. А то опять ползимы прокашляешь.

И, переведя заслезившиеся глаза на другой портрет, обращается к другому:

— Федька, присматривай там за Матвейкой. Неслух он, известно дело, а без догляду ишо залезет куда. Придумал чо: «В танкисты подамся!»

Развернувшись от портретов, снова шатнулась в кухню, хлопотать возле печки и разговаривать с Богом, жалуясь на непослухмянных ребят. Блуждает по лицу спокойная улыбка от разговора с сынами. Даже глубокие борозды у рта и щёк стали помягче на какую-то долю минуты. А потом, подсвеченные огнём из печи, вдруг делаются пугающе глубокими, сразу обозначив бабкин возраст.

— Анютка! Ты пашто разутая по избе бегаешь? Одень обутки! Да и кофту надёрни, эвон какая стужа на улице, — переключается бабка Матрёна на выскочившую из комнаты девчонку-сироту. Анютка уж почти год живёт у стариков, осиротев в военное лихолетье. Приютили без лишних разговоров, по-соседски.

А Елисей Иваныч ковыряет при слабом свете из окна валенки, отбрасывая в сторону изношенный запятник, сучит постегонки и на бабку свою обеспокоенно поглядывает:

— Совсем чудная после похоронок на Фёдора и Матвея стала. Сыновей уж год как нет, а она с ними, как с живыми, разговаривает, хотя похоронки-то, вон, за божницей приткнуты и коляным[6] своим уголком о смерти напоминают. И в церковь супруга ходила, и бабки чего-то отшёптывали, только всё равно с похоронок тех сама не своя Матрёна.

Хмыкнет дед Елисей, как с крепкого самосада, да снова в валенках крючком вышивки свои стариковские шьёт. Бровями лохматыми подрагивает, слыша в очередной раз, как жена к Матвейке обращается. Присевшей подле него Анютке глазами на бабку указал:

— Опять чудит…

Снега этим утром навалило столько, что вся колхозная работа пока встала. Скотина вся с кормом в сараях стоит, дрова ещё есть, и на охоту сегодня бригадой идти не надо. Только-только для фронта сдали три зверя да семь коз. Себе немного ливеру взять разрешили, и на том спасибо. С утра выходил за огород, на Ингоду посмотреть. Вот-вот должна стать.

Речка пока только ломко пробует на вкус первые забереги, а потом лениво струится дальше, умиротворённо поблескивая на поворотах. Мимо притихших к зиме деревень, уснувших на берегу лодок, торопится туда, куда хотелось бы с весны добраться, да всё некогда. Ещё чуть-чуть, и она притихнет, окончательно побеждённая зимой. Зябко поводя плечами, плечами, рождая трещины до самого дна, будет лежать она в снегах, а где и вовсе голая, обнажая исподнее: дно, тину на камнях, вмёрзшие в лёд листочки. Солнечные обманчивые лучи среди февраля, прикасаясь к отполированной ветрами поверхности, будут дарить речке воспоминания о жарких июльских днях, о поцелуях тополиных веток и об июне, когда берёзы и вербы полоскали в воде свои зелёные юбки и зябко вздрагивали коленями из высокой прибрежной травы. А пуще всего речка тосковать будет о поцелуях под вербами да тополями. Некому пока целоваться. На войне мужики. Даже девчат подбирать стали, а какие и сами туда просятся.

Настудивши спину и мшистый седой затылок на ветру, вернулся Елисей в дом, накрепко привязанный, как и все дома в деревне, дымной верёвкой к стылому небу. Матрёна, увидев его, засуетилась быстрее:

— Давайте чай пить, покуль все собрались. — Подладила на стол серые лепёшки, чугунок с картошкой, а дед Елисей поставил на столешницу самовар-певун, высвистывающий умиротворяющую мелодию.

— Деда, а я стихотворение сочинила! — Анютка, не утерпев, пружинкой вылетает из-за стола, заскакивает на сундук и старательно, как в школе, декламирует:

С дедой мы на фронт пойдём,

И фашиста разобьём!

Уходи, поганый враг,

Не уйдёшь, получишь, гад!

— Ишь ты, «с дедой»! — радуется Елисей, поглядывая на девчонку. А у Матрёны своя думка, высказанная ненароком:

— Ребяты ушли на фронт, и эта туда же… Ох ты, горюшко.

Услышав глухие постукивания за дверью, Анютка приникла носом к обмёрзшему стеклу:

— Ой, что-то бабка Аня бежит.

Замерли старики. В нынешнее время с добрыми вестями редко кто ходит по деревне. Вытянули шеи, смотрят на вход.

Притворив тяжёлую дверь, ступила в кухню соседка. По годам Матрёнина ровня, но до того высохшая и исхудалая, что старая шубейка того и гляди свалится с костлявых плеч.

— Ой, а я к вам со слезами опять. Из соседнего села вести худые принесли: кума Верка ходила на мельницу, бус сметала в мешочек, чтоб домой принести, — начала она разговор.