— Проходите, сейчас разберёмся, — спокойно сказала фельдшер и усадила Лизавету напротив себя.

В ожидании супруги Семён нервно вскакивал со скамеечки пару раз и даже закурил. Обследование затягивалось. Через плотно закрытую дверь ничего не было слышно. А войти туда после своего позорного обморока было как-то стыдно.

«Как бы там опять не начала скандалить», — успел подумать Семён, потянувшись в карман за второй сигаретой. Дверь распахнулась. От неожиданности он вскочил. К его удивлению, вышедшие фельдшер и Лизавета таинственно улыбались.

— Семён, а сколько лет вы женаты? — вдруг ни к селу ни к городу спросила медичка.

Семён, перепуганный с утра состоянием жены, призадумался:

— Почти десять. А что? Это килька?

— Вынуждена вас огорчить. Это не килька.

— А что? Что ты ещё ела-то? — испугался он.

— А вы скоро отцом станете. — Медичка разулыбалась так, будто именно она скоро станет мамой. А Лиза порывисто обняла молодую фельдшерицу и чмокнула в щеку:

— Дошли наши молитвы! Десять лет не слышал, а тут услышал! Светочка! Если будет девочка, видит Бог, твоим именем назову. Это вы нам привезли такое щастье! Ты уж прости меня, что я накричала тогда, ребятишек нет, вот и ревную его к каждому столбу.

Лиза аккуратно сошла с крылечка, и Семён взял её за руку. О Свете они, казалось, тут же забыли, чему она была даже немножко рада. Проводила парочку глазами и даже самую малость помечтала, что когда-нибудь и она вот так же обрадует кого-то новостью о маленькой «кильке»…

Так бережно Семён даже свои новенькие «жигули» не водил. Он вёл Лизу по селу, как королеву, придерживая под локоток. Не мог налюбоваться ею, её русыми завитками, красивой полной шеей, щеками с ямочками. Казалось, уже сейчас её облик стал совсем другим, подсвеченным изнутри светом нарождающегося материнства. И улица казалась светлой, и молодая черёмуха под окнами…

У самого дома, где колхозным грейдером пробуровили глубокий кювет, оглянувшись в улицу — не видит ли кто, — поднял Лизавету на руки и перенёс до самой калитки.

А у бабы Кати в доме было сумрачно. Шторы на окошке плотно занавесила, чтобы прихворнувшего гостя не беспокоил яркий свет. Таблетки, назначенные докторшей, старательно разворачивала и по часам выдавала гостю. Ближе к вечеру он повеселел. Стал поговаривать об отъезде. Выйдя на улицу, оглядел деревенский рядок домов, выстроившихся, будто на парад, под июньским солнцем — по этой улице завтра проедет автобус.

— Шипко-то не загадывай. Даст Бог, оклемаешься — поедешь, а нет, дак и полежи ещё, — остепенила его хозяйка, памятуя про наказы медички. Отправлять из дома больного человека было стыдно.

Неспешно идущие от магазина по улице бабка Людмилка и Арина, углядев через палисадник Катерину и приезжего гостя, не сговариваясь, повернули в ограду. Принесённые попутно булочки и сероватая халва из магазина оказались впору: соседки уселись было почайвать. Лишь Людмилка опустилась на стул подальше от стола и снова стала внимательно разглядывать гостя, мелко тряся головой и разглаживая растопыренной негнущейся пятернёй складки на платье.

— Мил человек, а ты сам-то чьих будешь? — снова да ладом приступила к расспросам Арина.

— Мы сколь ни глядели, не признаём. А так ведь вроде всех знаешь, — поддакнула Катерина, хоть и зыркнула неодобрительно на Аринку, досаждавшую гостю второй день. — Ночь не спала, гадала, чей ты.

— Я, вообще-то, неместный. Из соседней деревни, — неохотно откликнулся старичок.

— Чо-то ты мутишь. То местный был, гостить приехал, а то уж из соседней деревни. Родители твои хто были? Мы и в соседней всех знаем. Церква-то одна на три деревни была, — въедливо, как заправский участковый, копала Арина.

— Как вам сказать, — начал было старик и опустил глаза на свой чай, замешкавшись с ответом.

— А так и говори, Воронок, — каркнула со своей табуретки бабка Людмила. — Поди думал, что не признаем? — Старик дёрнул сухой шеей и метнулся глазами к Катерине, потом к Людмиле.

— Ты чо-о, Людмилка? — испуганно шатнулась от стола хозяйка.

— Воронок, Воронок! Не ошибаюсь я! — Бабка Людмилка для крепости слова стукнула клюкой в пол, боясь, что ей как больной несильно и поверят. И от этого глухого стука старик сжался, опустил плечи и стал смотреть на столешницу, где стояла поставленная ему кружка.

— Тот самый? Што тут земляков во враги народа записывал? — Никак Катерина не хотела верить в услышанное, и пятилась назад. Разглядывала, теперь уже по-новому, гостя, выискивая в нём черты, которые помнились в детстве и юности, а потом постепенно стирались из памяти. Она оглянулась на подруг, напрягшихся и замерших в напряжении.

— Тот! Вот ведь гад! Глаза прячет. Я ему тут всю душу наизнанку — расписываю, кто-где. — Арина будто очнулась, не могла себе простить, что рассказывала приезжему то, о чём он сам, наверное, помнил.

— Да как у тебя совести хватило на эту землю ступить? Да как она тебя носит, гад ты! Ты ж фашиста хуже! — Катерина хватанула высохшим ртом воздух. Глаза застила пелена. И в самой глубине своей души она ещё чаяла надежду услышать: «Ошиблись вы, бабоньки!» Но старик потерянно молчал, передвигая от ладони к ладони эту ставшую теперь ненужной кружку.

— Ну-ка, повернись к свету! Ты это! Ты! — тихим шёпотом заговорила Катерина. — За што ж ты так со своим же народом? Ладно бы пришлый, чужак. А ты ведь всех знал! — И, собравшись, спросила о самом страшном:

— Тятьку-то моего за что? С тобой ведь работал. А ты чужому навету поверил. Забрал его! Какие он мог листовки писать? Он же неграмотный. — Согнулась и, прижавшись к углу печки, беззвучно заплакала, утирая слёзы концом фартука.

— А Фока Иванович? Какой он был кулак? Одного жеребёнка и Библию нашли. А угнали, и всё. Следочка не осталось! Ведь ты мог отказаться! — наступала на старика и Арина.

— Да если бы я отказывался, то расстреляли бы меня! — закричал старик, обращаясь к Арине. А та не унималась:

— Иуда ты, душу свою продал! Сколь тебе платили за кажную душу загубленную?

— Кто платил? Вы хоть понимаете, что и в НКВД, как под топором, ходили? Разнарядки идут и идут. Вынь да положь врага народа. Лимиты нам приходили. На первую категорию к расстрелу и на вторую — в лагеря. Только выполнишь лимит — а там дополнительное постановление, ещё плюсом первую категорию! Боялись мы все! Боялись! Даже соревновались — чьи губернии больше дадут врагов народа. Лишь бы самому не быть убитым.

Он замолчал, обвёл их всех затравленно глазами:

— Но я-то только возил в район. Пацан! Мне ведь восемьнадцать всего было! А доносы тут