class="p1">— Мельница далеко, на отшибе. А кума голодная была. Почти всё, что где-то подсобирает, ребятишкам отдавала. Но и упала на мельнице, с голоду. Замёрзла, пока сообразили, где поискать, — стирает слёзы Аннушка заскорузлой верхонкой. Глаза у неё слезами намытые-настиранные на сто рядов. — Уже и схоронили. С кумой-то растревожилась, и тут сыновья из головы не идут. Вот и пришла к тебе — кинь на картах на моих ребят, — поглядела на Матрёну, потянувшуюся за рушником, и виновато перекрестилась на портреты Федьки и Матвейки.

Матрёна, вытерев руки, на столе замусоленные карты раскинула. Сели вокруг стола, Анна поджала сухие растрескавшиеся губы жёсткой складочкой, смотрит на хозяйку не отрываясь. Брови страдальческим домиком под платком сложились, того гляди — рухнет домок на готовые пролиться слезами глаза. Глянула Матрёна на карты, на Анну мельком и зачастила скороговоркой:

— Выпадает им дорога дальняя. Можа, наступление какое. Обоим дорога… А может, ранетые были, а теперь обратно на фронт? Вишь, одному даже дама сердешная падает. Медсестра какая или докторица. Но живые обои падают, не переживай, — успокаивает соседку.

— Обоим, говоришь? Слава те, Осподи. Снятся худо, будто дом новый строят с батькой. А дом-то новый, это ж шипко худой сон… — сокрушённо качает головой соседка, но глаза повеселели.

— Живые, говорю, обои. Не думай, чо не надо, — гладит Матрёна худенькие Аннины плечи и украдкой поглядывает на сыновей в портретах. — Худая ты стала, милая моя. Ешь, поди, худо? — Да я уж привыкла помаленьки ись, ребятишкам хоть бы.

— Но-о. У цыгана кобыла тоже привыкла. Токо привыкла не ись, да сдохла, — невесёлым смешком хохотнул Елисей из-за печки.

— Я ведь чо натворила-то, Моть! — понижает голос Анна. — В колхозном сарае меж досок дырочку проковыряла шшепкой да размол оттуда сыплю в ковшик по горсточке-две. Домой приношу, баланду в ковшике завариваю девчонкам. Не могу глядеть, как они тают. У их же самый рост сейчас должон быть. А на их плаття, как на веретёшках! Скараулит кто меня — посодют!

— Караул, милая ты моя. Ты хошь аккуратней! Фёклу-то вон, за шесть колхозных баранух на семь лет упекли! — испуганно крестится на образа Матрёна. — А чо она могла сделать? Баранухи-то безголовые. Каво с их возьмёшь. Только зашли на заберег попить, да и провалились под лёд. Посадили на семь лет! Никто и не подумал, что мужик у Фёклы на фронте и рябятишек табун, и в самой в чём душа доржится.

— И не говори… Я пока везла ребятишек в детдом, чуть с ума не сошла. Плачут да домой просятся, всё одно, мол, сбежим.

Не сдюжил опять хозяин, встрял в бабский разговор:

— Ох, и ума у тебя, Анна! — качнул головой сокрушённо, а для наглядности из двух поленьев решётку соорудил, выглянув из-за неё на соседку сердито.

— Хорошо, вы вон Анютку-то Лизину к себе пристроили. Как у Христа за пазухой девчонка. И вам веселей. А ты слухайся их, доча. Они хорошие, старики-то! — приобняв девчонку наспех, поспешила бабка Анна за дверь.

А Елисей, покуривая возле приоткрытой дверцы печи самосад, помалкивал. Никому не скажет, что в колоде нескольких карт не хватает, из тех, что худое сулят. Побойчей пошла домой соседка. Пришла-то, бедная, едва живая. И сам он повеселей стал ковыряться шилом в валенке.

А тут опять на крылечке шаги, и в дом Верка влетает. Раскраснелась, полушалок вот-вот развяжется и упадёт.

— Тётка Матрёна! Дядя Лисей! Там Пашка ваша в улице. На полуторке привезли! Вот! — Верка рухнула на табурет у стола, выпалив новость, и с улыбкой на круглых щеках смотрела на хозяев.

— Какая Пашка? Наша? — застыл у печи Елисей, схватил отброшенный было валенок в руки, а потом и сам, и Матрёна суетно бросились к окну, выглядывая в улицу. В сереньком мороке заоконного утра никого и видно не было. Тем неожиданней скрипнула входная дверь, впустив в домишко клуб морозного пара. Он долго не мог угомониться, располагаясь поудобнее, пока совсем не опал, явив хозяевам раскрасневшуюся вошедшую.

— Доча-а-а-а… — простонал Елисей Иваныч, признав в ранней гостье свою Пашеньку.

Упала к батьке на плечи Паша и зарыдала. Вся силушка солдатская враз куда-то ушла, и стала она обычной батькиной дочкой. К тому же беременной. Матрёна туда же — со слезами и обниманиями. Только и успевает фартуком слёзы вытирать — то себе, то Пашке своей. А та держала их обоих, пахнущих домом, дымком печи, махрой и ещё чем-то родным и таким теперь близким, неверяще трогала материнские плечи, платок, отцовскую безрукавку и обливалась слезами.

— Погоди не тискай шипко-то, отец, — сообразила Матрёна. Отодвинувшись в сторону двери, поглядела на фоне окна на поплывшую фигуру дочери.

— Когда рожать-то, доча? — тихо спросила.

— К концу декабря, мам…

— Слава тебе, Осподи, хоть дома да в тепле, — кивнула головой мать, снова протянув руки и обнимая дочку.

— Вона ка-а-ак, — протянул опешивший Елисей Иваныч. — Ладно, мать! Какая разница, когда рожать. Как приспичит, так и родит! Солдатского сына али дочку! Сымай шинель-то, дочка! Живая, само главно! Живая, жива-а-а-ая… — пристукнул кулаком по косяку двери, чтоб унять боль по тем, двум, что теперь безмолвно смотрят со стен, а потом бросился помогать Матрёне расстегивать крючки на шинели. — Ташши с припечки валенки горячие. Ознобилась поди.

Поставив у двери рюкзак, стянув с заметно отёчных ног валенки и сняв шинель, Паша осталась в гимнастёрке, которая коробом топорщилась над большим животом. Торопится Матрёна с тёплыми валенками, припадает на коленки Елисей, чтоб помочь переобуться, а Пашка стесняется такой непривычной родительской ласки.

— Я сама, сама… Тять, поседел весь. А платочек-то, мама, тот же самый. А это что у вас за Снегурочка? — глядя на выглядывающую с печки Анютку, спросила родителей, ощущая промёрзшими ногами баюкающее домашнее тепло.

— Наша теперь. Батька её на войне без вести пропал, а мамка-то на себя руки наложила, — понизив голос, проговорил Елисей. — Мы с бабкой её и забрали. Батька её на покосе много нам помогал до войны. Лапиковых помнишь, доча? Так вот, ихняя. Живёт да живёт у нас, она добрая, ласковая.

Обняв обеих девчат, прижимает к себе: — Вот тебе, Анютка, и Паша наша!

А Матрёна всё никак свыкнуться не может с новой Пашкой:

— Бледная какая, осунулась. Кос нет. Красоту такую извела!

Смеётся Пашка:

— Отрастут, мама, отрастут косы. Была бы голова целая.

— «Косы, косы!» Чо они — косы? Одна насекомая от их на фронте…

— Чо война сделала с тобой, доча? — не может наглядеться Матрёна на кровинушку. На курносом носике — веснушки, лицо бледное, осунувшееся. Короткие волосы, неровно остриженные повыше плеч, перехвачены на макушке