— У тебя-то, землячка, руки и правда мало отдыха знали, — неожиданно для самого себя погладил руку Катерины. Та запоздало спрятала руки за спину, потом почти сердито махнула в сторону бани:

— Иди уже, сполоснись да спать. Я внука попрошу, штоб потише брякал посудой. Поздно прибежит.

Вечер упал на деревню с неизвестно откуда приблудившейся тучей — мягко и стремительно. Туча долго гнездилась на заречных распадках, переместилась к восточному краю деревни и основательно уселась на ночлег у самого села.

Даже коровы поторопились домой с пастбища, хоть и манила к себе только вылезшая травёнка. Громыхая натруженными копытами по дороге, шуровали по домам, распуская длинную слюну до земли — верный признак приближающегося дождя. К ночи он брызнул на деревню — третий уж за весну, и опять ко времени. Черемухи и тополя подставляли шустрым струям зелёные ладошки, нешумно аплодируя дождю, стёкла в окнах светло и радостно поблёскивали от вспышек молний.

Катерина, присев на кровать, сняла с головы платок, расчесала тугой узел, распустив волосы по спине. Натянутая за день немудрёной причёской кожа побаливала, и она с удовольствием растёрла голову своей пятернёй, похожей на громоздкую пятипалую расчёску с кривыми шишковатыми зубьями. Пробор распался, и вспомнилась старая ветеринарша из колхоза: «Волосы, говоришь, не держутся, на пробор распадаются? Хвораешь чо-то. Верная примета. У баранухи если шерсть распадается, значит, хворь какая-то её нутрит».

Вот и у Катерины нутрило что-то этим вечером. И ладу дать не могла, почему. То ли расспросы колыхнули старое. То ли какая-то ускользающая мысль, и беспокоила уже не сама мысль, а то, что не может её поймать и высказать. Уснула вроде. Гимн по радио заиграли — встала, собралась было идти к умывальнику, а радио стихло. Полночь, оказывается! Проворочалась до трех ночи и потом только забылась. Гроза после полуночи стихла.

Утром, помня о госте, соскочила с постели завести блины — напоить чаем перед дорогой. Вчерашняя туча с дождём ушла, промыв деревне окна, в которые уже просилось солнышко.

Внук сутки не приезжал из мастерских, которые были в соседнем селе. Заглянула в комнату — гость лежал в кровати. Приоткрыв глаза, тихо сказал, едва разлепляя сероватые губы:

— Худо было, побоялся будить. Может, таблетки какие у вас есть?

Потому в середине восьмого часа баба Катя уже стремительно пролетела по тропинке к квартирке фельдшера. Заполошно постучав в окошко, покричала:

— Света, доча! Пошли скорей ко мне. — Потом только, наклонившись, подтянула совсем упавшие на калоши чулки, мельком подумав, что ещё чуть-чуть — и потеряла бы их по дороге.

— Что случилось, баб Катя? — Света уже была на ногах, утиралась полотенчиком, и торопливо раскручивала бигуди с двух хвостиков.

— Да гость мой затяжелел. На сердце жалуется. Как его на автобус такого провожать? Отправь да потом думай, доехал живой или нет. Может, глянешь его, до автобуса то ишо два часа, таблетку, может, какую ему?

— Хорошо, давайте посмотрим вашего гостя. Пойдёмте.

Торопливо перейдя дорогу, обе скрылись за забором бабы Кати.

— Где у вас руки помыть? — Света тут же увидела рукомойник у двери и шустро побрякала носиком умывальника.

Подойдя к лежащему на кровати мужчине, измерила ему давление, послушала сердечный ритм и тихо о чём-то расспросила, пока баба Катя тревожно искала в своей коробке из-под чая таблетки уже для себя.

Поколдовав над гостем, оценив нездорово синеватый цвет губ, Света подошла к примолкнувшей у печи Катерине и тихо сказала:

— Аритмия. Симптомы не очень хорошие. Ему бы дня три отлежаться, по такой жаре не ездить. Я понимаю, что он чужой, но, может, разрешите ему полежать пару деньков?

— Да рази я бревно какое, хворого на улицу отправить. Канешно, какой разговор, пущщай отлёживается.

— Вот таблеточки: давайте их два раз в день, — положила она на стол упаковочку лекарств и выскочила в улицу, оставив озадаченную хозяйку в расстроенных мыслях.

А Света, выскочив в улицу, торопливо двинулась в сторону медпункта и буквально нос к носу столкнулась со Степаном.

— Степан? Что-то случилось? Опять солнечный удар?

— Не-е, не солнечный, — уныло пробасил Стёпка.

— А какой? — тревожится она, поглядывая на Степана.

— А молодых шоферов, если сердце болит, сымают с работы? Я ведь машину люблю! — озабоченно поделился с нею своим горем Степан.

— Да о чём ты говоришь, Степан? Какое у тебя может быть сердце? Ты ж только в армии отслужил? Может, продуло и прокалывает, так это невралгия. Никак не сердце.

— Не-е… болит и болит. Ноет ночами.

— Давно это у вас?

— Да как тебя увидел, так и заныло.

— Стёп, ты меня не пугай, — облегчённо рассмеялась Света. — Я ведь ещё всего боюсь. Боюсь — а если вечером вызовут к больному, а я не смогу помочь? Мне это даже снится. А как ночью бежать в другой край деревни? Я его даже не вижу — во-о-он как далеко…

— Делов-то. Я ж буду провожать, — обрадовался Стёпка.

— Ты ж после работы? Тебе отдыхать нужно. — Света испытующе глянула на Стёпку.

— Как я буду отдыхать, если тебя одну в ночь понесёт? Нее-е, я провожать буду. — И достал из-за пазухи газетный сверток, а оттуда крошечные первые цветочки.

— Ой, в газету-то зачем?

— Чтоб Колька не догадался. Хотя куда ему… Он-то, знаю, пряники припрёт. — И, рассмеявшись, круто остановился у крылечка медпункта.

— Всё, я полетел в гараж. — Стёпка круто развернулся и размашисто двинулся в сторону колхозного гаража. А Света, почерпнув из бочки у калиточки стариков воды в поллитровую банку, бережно внесла в медпункт букетик голубых полевых незабудок. После встречи со Степаном день показался радостным и светлым. И прямо под окном она услышала голос Семёна невидимому спутнику:

— Потерпи чуток, сейчас фельдшерице всё и расскажешь. Вот чего, скажи на милость, вы там наелись? — Света даже вздрогнула, сразу вспомнив обморочного Семёна и крикливую его жёнушку.

— Да ничего. Как всегда, чай попили на работе, — послышался и знакомый резкий голос его супруги. — Килька какая-то в консерве. Хлеб. Всё.

— Вот! Отравились, поди, концервой-то! Говорил тебе, из дома бери еду!

— Да не хочу я из дома. Консерву чо-то захотела вот и купила по пути.

— Вот-вот. Тошнишься теперь всё утро со своей килькой. Глядеть страшно. Вся белая уже! Плохо вот, что накричала ты тогда на докторшу-то. Стыдно.

— Да ничего стыдно. Подумаешь, прикрикнула раз. Я извинюсь. А ты сиди уже здесь! Пошли скорей, плохо мне опять.

Дверь медпункта распахнулась, и Лизавета вошла в приёмную. Света, ожидавшая гром, молнии и огонь с мокрыми завитками на лбу, обнаружила перед собой жалкое, измученное подобие прошлой Лизы, бледная, притихшая,