совсем по-другому. И знайте также, что обида просветленных на герцога связана не с тем, что сделали нам слуги Эфраима, а с предательством самого герцога, покинувшего нас, пока мы не нашли другого покровителя.

Ответствую далее, ибо я и так неустанно ответствую, отступая по вашему приказу вслепую назад, чтобы тут же вновь бежать вперед, когда вы подгоняете меня вопросом, словно я рак; и если уж об этом зашла речь, то скажу, что раков было в моем детстве великое множество; я помню, как они выбирались из ручья по опущенным в воду веткам и переплетенным корням, нескладно покачиваясь на своих тонких ножках. На мокром песке они стремительно набирали скорость и продолжали бежать друг за другом с чутко поднятыми стебельками глаз, но ничто не могло им помочь, если мы ставили на их пути зажженную щепку, так как ноги толкали их в совершенно ином направлении, нежели туда, куда указывали головы; и казалось, что к их скользким коричневым панцирям прикрепили двух совершенно разных враждующих между собой животных. Их мясо, мой милостивый синьор, было столь восхитительно сочным, когда мы жарили его над огнем, лишив раков этих бесполезных придатков, по недоразумению являвшихся головами и ногами столь нелепой формы. Желая полакомиться, мы собирались перед рассветом у брода прачек. Там сидела вся деревенская детвора, охваченная голодом и охотничьим азартом, ожидая, когда раки начнут выбираться с илистого дна. На рассвете река как будто отступала вместе с уходящей ночью, обнажая песчаную отмель, и незаметно, вместе с выброшенными на берег ветками и стеблями водорослей, появлялись первые черные камушки – а раки сначала выглядели как камни, округлые и отшлифованные потоком воды, и только потом, когда они поднимались выше, их формы очерчивались, обретая детали, которые в итоге оказывались не важны. Мы кидались на них с голодными криками и поспешно – потому что наш пир следовало закончить как можно быстрее, прежде чем утро отправит каждого из нас по своему делу, – мы собирали с песка полные горсти раков, которые выскальзывали у нас между пальцев и убегали назад по песку с невероятной прытью. И никому из этой орущей детворы даже не приходило в голову, что спустя годы многие из нас сами послужат кормом для этих существ, когда вы начнете бросать в реку трупы бедных селян, которых ловите на большой дороге; достаточно только, чтоб направлялись они в сторону Ла Вольпе, где засел мужчина, именующий себя моим братом Вироне, и чтоб в их поклаже обнаружился нож, как будто им можно только резать глотки солдатам герцога, а не кроить хлеб, чистить рыбу или колоть щепки для костра.

Ответствую, что если вдуматься, то война, которую сейчас ведет ваш синьор герцог с моим братом Вироне, если действительно он так докучает вам, затрагивает в равной степени и живых, и мертвых. Ибо даже у мертвых отбирают право на слезы близких и достойные похороны, а тех, кто похоронен давно, подло извлекают из могил и носят по общинным площадям, как ярмарочных кукол. Разве не та же участь ждала и мою мать, чья единственная вина – легкость, с которой она дала себя убить нескольким бродячим мерзавцам?

Я ответствую далее, что о ее смерти, если это так вас интересует, следовало бы расспросить старейшин, поскольку они в те времена управляли нашими четырьмя деревнями и, вероятно, прилагали усилия, чтобы найти виновных. Однако за все эти годы они покинули нас из-за болезней, старости и различных военных невзгод, и если даже тогда они закрыли на что-то глаза или пытались скрыть чужое преступление, вы не сможете вызвать их из-под земли и склонить к признаниям. Я также сомневаюсь, что они будут говорить с вами устами своих сыновей или внуков, хотя вы, несомненно, захотите расспросить и их, подобно тому, как вы пытаетесь услышать голос моей матери через меня. Но знайте, что вы не найдете ее во мне. Не прячу я свою мать ни под каким рачьим панцирем памяти, который можно раскрыть, отделив от него предварительно конечности, уродующие силуэт и мотающие тело в разные стороны, хотя вы и терзали меня безжалостно, пытаясь добраться до правды, которая мягка и беззащитна.

Я отрицаю решительно и определенно, что незадолго до той страшной ночи, когда я увидела дракона и познала саму себя на склоне Сеполькро, старейшины напали на след графского сына, скрытый в подземных глубинах, как в могиле, и пришли просить мать оставить его на произвол собственной судьбы, пока его не выследили люди короля Эфраима. В те времена казалось, что королевское войско никогда больше не покинет наши горы, и старейшины наших четырех поселений поклялись ему повиноваться, так как слышали голос вермилиона, рвущегося из-под земли. Ведь я вам уже не раз говорила, что мы, вермилиане, всего лишь слуги драконьей руды, ей служила и моя мать, когда водила мулов по кручам Индиче. Однако она больше ничего не сделала и не стала возражать старейшинам, как утверждал этот несчастный Рикельмо, когда вермилиане случайно наткнулись на Корво в его логове и убедились, насколько сильно изменил его вермилион. Итак, синьор, ваш собрат по детской наивности поверил, что драконья кровь пожрала тело Корво так, что его кожа затвердела и заросла драконьей чешуей, приняв цвет вермилиона, как будто его раны, полученные на Тимори, все еще кровоточили. Но подлинная суть его превращения все же заключалась не в этом цвете, пусть и вызывающем страх, и не по этой причине старейшины хотели обречь его на гибель. Сначала, как писал инквизитор Рикельмо, его не собирались убивать. Они лишь желали, чтобы он умер от недостатка воды и пищи и тем самым пришел к тому состоянию, в котором неизбежно оказался бы, если бы моя мать не подняла его из ручья. Они понимали, что, посыпав его раны вермилионом, будь то из жалости или из-за опрометчивого увлечения, она исцелила его не только от смертельной немощи, но и от всех иных свойств смертной жизни. Они также понимали, что чем дольше Корво находился в Интестини, тем сильнее он отдалялся от человека, каким он когда-то был. Просветленные очень хорошо знали эту перемену, ибо видели, как свет их собственных отцов, братьев и сыновей постепенно тускнеет и бледнеет, захлебываясь в испарениях вермилиона. Инквизитор Рикельмо, хоть и закопался в своей лжи, как рак в прибрежном иле, не мог предположить, что они пытались убить Корво из желания легкой наживы или ради того, чтобы выслужиться перед Эфраимом. Нет, писал Рикельмо, их наполнило страхом превращение, произошедшее с ним, они увидели