Он еще что-то хотел сказать, но не успел. Чивас вдруг все решил, словно пластырь с кожи сорвал. Грозно встал, схватил за руку Веро, и оказалось, что у Веро опять «дежа вю» и она летит куда-то по залу за Чивасом, ровно как вчера за Алисой летела.

— Что? Собрались, стервятники, на птичий откорм? — бормотал Чивас, шагая по залу, хмуро оглядываясь и волоча за собой Веро.

А она путалась в мыслях, с трудом поспевала, бросала на него растерянный взгляд: «Надо же, это я-то думала, что к меланхолии склонна…»

А лакей, глядя им вслед, вдруг спохватился, что не все, как положено, доложил.

— И папаша невесты! — закричал он вдогонку, страшно волнуясь, что все не по протоколу вышло. — Папаша прибыл! Чтобы дарственную на лес подписать!!!

Только кому нужны были его протоколы, если Чивас, как только слово «дарственная» услышал, так еще сильнее руку Веро сжал. Шел вперед, смотрел прямо, но ничего не видел. Уверял себя, что не напрасны его муки, он ради короны радеет.

«Папаша? Невеста? — задыхаясь, бежала за ним Веро. — О чем это они?!»

Но когда уже ближе к трону подходить стали и догадка ужасом к сердцу подкралась, то на душе все равно теплее стало — она всех своих, ненаглядных, увидела.

Томми стоял ближе всех к трону и задумчиво накручивал на палец локон от парика. Он уже опять забыл обо всем на свете — перед ним Алиса снова весь мир затмила.

А Алиса стояла неподалеку и время от времени беспокойно поглядывала в зеркальце. Под ее прекрасным голубым глазом красовался не менее прекрасный голубой синяк, поставленный Принчипессиной тяпкой.

Принчипесса стояла рядом и тоже украдкой посматривала на Алису. В первый раз за последние дни она чувствовала себя отомщенной. Очень радовалась, что не зря оранжерею вскопала.

Максимильян тоже был весь в делах — расширял знакомства. Стоял в толпе придворных, записывал на ладони телефон красивой блондинки.

Буржуй старался от него не отставать — собрал вокруг себя почитательниц. Юные барышни, в лайковых перчатках, гладили его наперебой и, как птички, восклицали: «Какой хорошенький!»

— Папаша невесты! — еще раз в голос торжественно объявил лакей. — Барон!

Хлопнула дверь.

Раздались грузные шаги…

И потом все как один уставились на Веро. Потому что даже до тех, кто плохо слышал, долетел душераздирающий вопль того несчастного, который приехал деревья за дочку отписать.

— Кто это?! — орал Барон, тыкая в Веро пальцем, и хватаясь за сердце. — Кто это такая?!

Чивас уставился на него в изумлении, а потом так же в изумлении посмотрел на Удава. А тот сам стоял растерянный и ничего не мог сказать, потому что, всегда участвуя в интригах дворцовой жизни, он сейчас вроде бы был ни при чем.

А Барон продолжал метаться по залу как раненый гладиатор. Придворные в восторженном ужасе расступались, давая ему дорогу, предвкушая, что даже если до хлеба дело не дойдет, то зрелище точно будет кровавым.

— Куда?! — в исступлении кричал Барон. — Куда дочку мою дели?!! Воры! Казнокрады! Леса вам моего мало! Негодяи!!!

И вот когда речь о лесе зашла, Чивас сразу в себя пришел. «Воры и казнокрады» он еще простил, он эти эмоции на счет Удава списал. Но «негодяя» пропустить не мог — Чивас сам полагал, что большее одолжение делает, на свадьбу из-за короны соглашаясь, и потому ему вдруг обидно стало, что этого не ценят.

Чивас отвернулся, махнул рукой, охрана сразу Барона из зала выволокла. Но тот все еще что-то орал по дороге, сетовал на то, что с властью связался.

А Веро все это представление простояла на ватных ногах, хотя впору было завалиться набок и на луну завыть. Ее только одно спасало — надежда, что в этой суматохе, может быть, о ней все забудут.

Но Чивас не забыл. Он вдруг повернулся и в полной тишине посмотрел на Веро. Он так безжалостно и беспощадно посмотрел, что для Веро весь мир вдруг перестал существовать и не было вокруг ни придворных, ни зала, и она только слышала удары своего сердца и его вопрос: «Кто ты? Кто ты?»

— Кто ты? — сказал еще раз он и подошел близко-близко.

…Говорят, что женщины в критических ситуациях плохо соображают. Это неправда: Веро вообще не соображала. Ее раньше в таких случаях только обаяние спасало, но Чивас, имея спорные права на корону, сам только на обаянии держался, поэтому этим его было не впечатлить, и Веро просто стояла, молчала.

— Кто ты? — тихо и зловеще повторил Чивас и приблизил к ней свое лицо. Глаза у него были черные-черные, как омут…

И были такими завораживающими…

«Ну, все… — в ужасе зажмурилась Веро, — сейчас убьет… Или поцелует. Ну уж нет! Пусть лучше убьет! Хотя, с другой стороны…»

— В глаза мне смотри!!! — громыхнуло над ухом.

…И Удав, словно команды ждал, вмиг в себя пришел. Он все это время стоял в углу и понуро глядел на ботинки. Клял себя на том, что сам интриган, а так глупо в ловушку с женитьбой попался. И вдруг неожиданно все стало меняться, зло возвращало себе власть, и Удав снова любил этот прекрасный мир.

— Это заговор! — счастливо объявил он, бросил на Веро благодарный взгляд и, по старой дружбе, потянул руки к ее шее.

— Но-но-но… — шагнул вперед Томми и закрыл собой Веро. — Только тронь! Врежу.

И он не то чтобы угрожал. Он почти даже просил.

И хоть не о том надо было думать, но Веро вмиг обо всем забыла, задохнулась от восторга. Стояла за спиной Томми, как за стеной, и вся сияла. Даже подпрыгивала, чтобы все лучше видеть:

«Да-да! Ты понял? Понял?! Сейчас мой парень тебе врежет! Размажет по стенке!!! А что это Алиса так смотрит? Ах да… это же не мой парень. А чем это дует таким недовольным? Ах да… это Принчипесса в затылок дышит».

А Максимильян стоял в толпе с закатанными рукавами, и все руки у него были по локоть в телефонах — деловые партнеры, дочери деловых партнеров. Последний телефон он не дослушал, до него долетел голос Томми: «Врежу…», и Максимильян все бросил, помчался помогать, яростно протискиваясь через толпу. Страшно волновался, как бы без него не начали.

Пока пробирался, еще две встречи назначил.

— Максимильян? — неприятно удивился Чивас и уже был готов просить за него у Удава.

Но Удав делал вид, что не понимает.

— Я же говорю, здесь целая шайка! Сейчас еще одну доставят. Я следил, они вчера к ней на кухню раз десять спускались.

Но