на мой взгляд, было душновато, но я легко это пережил, медленно бродя от одной иконы к другой, отбивая поклоны и крестясь. Я будто прикоснулся к седой древности, к вере и чувствам своих предков. Когда с божьим словом жили и умирали. Шли в бой и радовались жизни. Было в этом что-то свое, сакральное, я бы сказал. Вера, она творит чудеса.

Уходя в армию, я был атеистом, но вот там поверил. Так как некоторым событиям просто не находилось рационального объяснения.

Как говориться, хочешь — верь, хочешь, не верь, но…

Не меньше часа я находился в соборе и наконец-то его покинул.

Во дворе встретил монаха, которому и рассказал, что матушка мне заповедовала отвезти иконы в образах в женский монастырь, сделать там вклад, и была на то ее воля.

Это была неправда, но и другого способа, как попасть в женский монастырь и пересечься с Марией, я не видел. Можно, конечно, было бы заслать туда какую девушку, вот только подходящей я не знал. Вот и приходилось изворачиваться

И мне подсказали, рядом находилось несколько женских монастырей, самый большой — это был Хотьковский. Расположен в десяти верстах в излучине реки Пажи. Еще был Подсосенский монастырь, но он совсем небольшой и тоже находился совсем рядом, всего в семи верстах.

Вот тут меня током и пробило. Я вспомнил слова старца Феофана и расспросил как до него добраться.

Поблагодарив монаха, Вишку и Елисея отправил на постоялый двор. Не стоит слишком долго оставлять вещи и коней без присмотра.

Сам же с Прокопом отправился на торг, где за тридцать копеек прикупил белый платок с красивым шитьём.

Вернувшись на постоялый двор, я возле одного из очагов наскреб немного сажи и чуть развел в горячей воде, которую пришлось покупать.

В итоге вышли этакие чернила. Достав перстень-печатку, в получившуюся массу я окунул печать. Подержал минуту, поставил ее на платок. Вышла она немного смазана, но все же вполне читаема.

Делал я все это в одиночестве, дабы никто не видел. Затем промыл ее и спрятал.

Платок положил на солнце, чтобы печать подсохла и не размазалась. Затем приказал своим послужильцам собираться.

Двадцать минут сборов, и мы были готовы выезжать. Как раз и печать подсохла. Мы направились в Подсосенский монастырь. Полчаса и мы уже подъезжали к нему.

Рядом с монастырем расположились пару подворий, а ворота самого монастыря были закрыты. Он имел небольшую деревянную ограду.

— Ну с богом, — перекрестился я, слезая с коня, потом достал иконы и образа из седельной сумки. — Вы тут пока будьте, то дело личное. Просьба матушки как-никак.

— А Царским людям ты другое сказал, — хмыкнул Елисей.

— Так я и им не соврал. В Сергиевом монастыре были и за отца своего я молился, а образа надо сюда в женский. Матушка просила. Пояснил я и, развернувшись, пошел к воротам. Приблизился и заколошматил в них.

Спустя пару минут, калитка открылась и оттуда выглянула совсем молодая монашка.

— Чего тебе? Чего колотишь? — Это дом божий, да и мужчинам тут не место, у вас вон, в Сергиевом монастыре, — сварливо произнесла она.

— Ты уж прости, что побеспокоил я. Только просьбу своей матушки почившей исполняю. Мне бы с настоятельницей поговорить, — выдал я.

Монашка лишь смерила меня подозрительным взглядом и бросила:

— Жди, — а потом захлопнула калитку.

Ждать пришлось долго, не меньше часа. Я уже совсем извелся. Наконец, калитка открылась и оттуда вышла женщина в годах, не меньше пятидесяти, одетая в женское монашеское одеяние, с шапочкой на голове и с посохом в руках. Ее сопровождали три монахини.

— Ты хотел видеть меня, отрок? Прибыл ты по просьбе матушки своей? — степенно произнесла он.

— Истинно так, — отвесил я поясной вклад. — Почила она, а перед смертью просила предать иконы и образа в женский монастырь, вот и прибыл я сюда. Да рядом за отца молился в Сергиевом монастыре.

— Отрадно слышать, что чтишь ты отца и мать свою, — настоятельница меня перекрестила.

Я же протянул ей две иконы, в локоть длиной, украшенные серебряными окладами.

— Как же звали твою мать отрок? Мы помолимся за упокой души ее, — кивнула настоятельница, принимая иконы и передовая одной из монахинь.

— Евдокия, — ответил я. — Помимо, этого примите от меня денежный вклад.

Я передал настоятельнице кошелек, в котором было пять рублей, и вновь удостоился благословения.

— Так же матушка хотела, чтобы меня благословила Мария Старицкая, очень уж она этого хотела, — глянув в глаза Настоятельницы, произнес я.

— Инокиня Марфа не принимает, — тут же изменился тон настоятельницы, а глаза так и сверкнули.

— Вы уж простите отрока несмышлёного, — повинился я. — Тогда дозвольте инокине Марфе подарок передать, что матушка моя сотворила.

Я протянул заранее заготовленный платок.

Настоятельница скривилась, но все же платок приняла, не обратив внимания на маленькую черную печать, стоявшую на нем.

Меня вновь благословили и покинули.

«Остаётся только ждать, или еще чего выдумывать. Коли это не сработает» — подумал я.

Время тянулось медленно. Из соседних крестьянских подворий выглядывали люди, посматривая на нас. А я мерил шаги в ожидании.

Спустя два часа раздался голос Елисея:

— Андрей чего мы ждем-то? Может, поедем уже? Есть охота.

— Ждем и ждать будем, сколько надо, — огрызнулся я.

Спустя еще два часа, калитка на воротах резко распахнулась. Да так, что раздался хлопок, и оттуда вынесло женщину в монашеском одеянии.

Глаза у нее так и лучились ненавистью, а лицо было перекошено злобой.

Она длинными шагами направилась ко мне, вцепившись в мой кафтан и поднесла к моему лицу недавно подаренный платок, на котором виднелась печать которую я поставил.

— Кто послал? Откуда у тебя это холоп! А ну отвечай! — Прокричала она мне прямо в лицо.

Глава 19

Глава 20

Я замер на мгновение, от такой, не такой встречи я ожидал от «родственницы».

Перед собой я видел лишь зеленые глаза полные ярости и злости, меня трясли за грудки как подушку.

Ее же слова так и звучали эхом у меня в голове. Мои же люди даже и не подумали вмешиваться и вовсе прикинулись бревнами. Стоящими и хлопающими глазами, деревянными чурбаками.

— А ну отвечай, холоп, — вновь прорычали мне в лицо, так еще и слюни полетели.

Тут уж и меня начало накрывать.