выгнать. Ведь я был последним, вторым по счёту, любимым учеником Ивана Кирилловича Клочко. А первой — та самая тётка, что села в его бывшее кресло и переименовала газету, которую он редактировал с 1964 года…* * *

Я думал, что местные поэты, как мы в восьмидесятые годы, сейчас пережрутся и вырубятся до самого Краснодара. Не угадал. Пили не больше трети стакана и то не все. Закуска была в достатке: плавленый сырок «Дружба», килька в томатном соусе и салат из белокочанной капусты местного консервного производства. Ну и, естественно, хлеб. Я, кстати, предлагал мужикам хоть что-нибудь из бабушкиной стряпни — отвергли с негодованием.

А Григорьев не отказался. Сел у окна, хавает пирожки и ждёт, когда я начну приставать с вопросами о вчерашней дуэли. А фигу!

— Витёк! — окликнул его я, провожая глазами километровый столб.

— Мум?

— Ты мог бы сказать, с какой скоростью мы едем?

— Тебе ближе. Встань, посмотри на спидометр.

— А без спидометра?

— Вычислить, что ли?

— Ну!

— Так бы и говорил…

Витька с минуту помороковал и сказал, что нужны часы. По-другому, мол, ничего не получится. И чтобы с хрономером. Умный падла! Я в своё время и с часами не смог.

— Зачем? — спрашиваю.

— Буду объяснять — сам запутаюсь.

Ну-ну, думаю, физику-то мы ещё и не начинали учить. Пошёл в хвост салона и говорю Киричеку:

— Дядя Саша, нельзя ли попросить на минуточку ваши часы?

Они у него большие, с откидывающейся крышкой, римскими цифрами, медалями и короной. «Петербургские» называются. Дед ещё, с какого-то беляка снял. Витьке самое то. В конце девяностых я эти часы на свадебный костюм нацеплял, так свидетель и словом не возражал, а тут заартачился:

— Э, — говорит, — пострелы, а ну как вы им скрутите вязы⁈

— Не, — отвечаю, — не скрутим. Мы только замерим скорость автобуса, и вернём.

— Смотрите, — строжит, но отстёгивает цепочку, — а то я вам враз ухи пообрываю!

— Чей это интересно пацан? — вписался в наши торги смуглый черноволосый мужчина (один из тех двух, кого я ещё не узнал).

— Наш! — гордо сказал мой будущий бывший свидетель. — И не пацан, а такой же поэт, как мы. Молодой, начинающий, но орёл!

— И сколько ж ему?

— Не в возрасте дело, Пал Николаевич, а в общей тенденции, — изрёк редактор Клочко и подвёл под свои слова идеологически прочный фундамент. — В лихую годину мальчишки командовали полками, геройские подвиги совершали во имя такого будущего, в котором можно любить и сочинять стихи.

— Иван Кириллович, — буквально взмолился тот, доставая из кожаной папки карандаш и блокнот, — можно я эти слова в своём материале использую?

Павел Николаевич… кто бы это мог быть? — думал я, лавируя между спинками кресел. — Судя по специфическим терминам, кто-нибудь из газеты, скорее всего, внештатный корреспондент. Нет, я его точно не знал, а то бы запомнил. Столь броская смуглость лица даже у цыган не встречается. Какой бы костюм человек ни надел, а всё равно кажется, будто бы он в чёрном.

— Ну? — цыкнул зубом Витёк с холодной неприступностью в голосе.

— Добыл! — гордо произнёс я. Как ты просил, с хронометром.

— Бумага ещё нужна и карандаш. Я что, в уме вычислять буду? Тут цифры большие…

Посмотрел я на него пару минут — пофиг! Жрёт себе пирожок и вся недолга!

— Ты что, — спрашиваю, — раньше не мог сказать?

— А откуда ж я знал, что ты часы принесёшь⁈ Думал, тебе не дадут.

Пришлось мне ещё раз идти. А пол под ногами подпрыгивает, особенно ближе к задним сидениям. Ну, гадский Витёк!

Обратился туда, где тонко:

— Александр Васильевич, можно у вас попросить карандаш и листочек бумаги? Там цифры большие…

— Не понял, — почему-то возбух Киричек, — может, мне ещё за вас посчитать? Нету с собой ничего! В Краснодаре куплю.

Я обиделся. Хотел уже уйти восвояси, но смуглолицый дядька подёргал меня за полу пиджака:

— Сейчас всё найдём. Только ответь мне на пару вопросов.

Обернувшись, я вычленил взглядом новёхонький ежедневник, раскрытый там, где «1 января». На лощёной бумаге, разлинованной синим пунктиром, уже красовалась цитата Ивана Кирилловича, а с другой стороны обложки, безупречно, с точки зрения каллиграфии, была выведена подпись владельца: «Гуржиан П. Н.»

— Как тебя звать? — прозвучал первый вопрос.

Было ещё «Сколько тебе лет?»; «Давно ли пишешь стихи, и какие из них будешь читать?»

Я отвечал на автомате, искренне поражаясь в душе: это же ни фига, каким орлом был когда-то наш Пал Николаевич! Поди в нём сейчас, угадай того лысого старика с вытёртой временем тростью, на которую он опирался всем своим грузным телом! Не было уже ни школы, в которой он когда-то работал, ни страны, за которую воевал. Осталась только привычка писать и приносить материалы в газету. Не важно какую, лишь бы редактором в ней работал Иван Клочко. Я правил его репортажи о производственных юбилеях, оставляя от них только суть и фамилии выступавших. Пал Николаевич не обижался. Судя по почерку, все эти празднования заканчивались банкетами, после которых он сам плохо помнил, что вчера написал.

Закончив допрос, Пал Николаевич спрятал блокнот в кожаную папку. Она была столь же щегольской, как усики, очерчивающие шрам над верхней губой, как чёрный костюм, который у всех кроме него считается марким.

— Ах да! — спохватившись, он коротко чиркнул зиппером и вынул из папки чистую ученическую тетрадь и простой карандаш со стёркой. — На вот тебе, Саша Денисов! Надеюсь, что на этих страницах ты запишешь ещё не один собственный стих.

Не может Гуржиан без нравоучений. Учитель, что с него взять? Если Серёга, как в прошлой жизни, пойдёт в тридцатую