Зачем ходить, бродить вдоль берегов,

Ночей не спать, сидеть в дыму табачном?

На то она и первая любовь,

Чтоб быть ей не особенно удачной…

А на пригорок взбирается кляча, тащит к зениту приземистую телегу. В ней беспрестанное шевеление. То ли Тайка платочком машет, то ли просто солнечный блик. А хороша, падла!

Дороги Кубани перерезают просёлки, но все они встречаются в Краснодаре. Есть по дороге большие столовые и кафе, но все едут перекусить в станицу Воронежскую. Там и домашние пирожки в четыре моих ладони, и плов, и шашлык, и обжигающий хаш. Всё это готовится и съедается круглосуточно. Не случайно съемочная площадка «Мосфильма» расположилась именно здесь. На берегу Кубани разбили шатёр, по ближним холмам разбросали белобокие хатки с мельницей-ветряком, чтоб было как в книге Серафимовича.

А первыми этот клондайк открыли водители дальнобойщики. Они разнесли добрую славу о местных поварах-кулинарах по дорогам бескрайней страны. Многие теперь специально делают крюк, чтобы в том убедиться, и наш тоже не исключение:

— Вы, — сказал, — как хотите, а я потерплю до Воронежской.

Там и удобный подъезд, и автобус есть, где поставить, и кормят как дома.

Из Витьки сейчас математик, как год назад. Отвернулся к окну, вылупил зенки, и улыбка дурацкая до ушей. Забрал у него часы — не шелохнулся. Значит, думаю, так тебе они и нужны. Подхватился, отнёс хозяину. Он, как я и ожидал, не удержался чтоб не съязвить:

— Что ты там, гандрюшонок, о поэзии говорил⁈

Я тык, да мык, а он схватил меня за рукав:

— Садись, пионэр, да послушай, что дяденька Саша будет тебе втолковывать. Э, мужики, посуньтесь! Вас это тоже касается…

А у тех свои разговоры. Ведь поэты молчат только наедине с бумагой. Тем более, «Рубин»! Он ведь по девяносто восемь копеек хороший был. Это потом, уже по рубль две, с белой пластмассовой пробочкой, годился только на то, чтобы красить велосипеды.

Что у Киричека до старости не отнять, так это умение в шесть секунд овладевать вниманием аудитории:

— Вот ты, Семён, — Сашка намётанным взглядом вычленил из окружения хранителя большого портфеля. — Ну-ка, Семён, скажи, ты помнишь те времена, когда стихи из тебя выходили вместе с дыханием? Будто их кто-то на ухо нашептал?

— У-у! — коротко взвыл он. — Когда оно было!

— А теперь? Говори, говори, не стесняйся. Здесь все свои.

— Теперь, мужики, если кто-то и шепчет, то сам себе. Или она, — Михайлов известным жестом обозначил щелчок по кадыку, — Но опять же, сколько зальёшь, столько на выходе и получишь.

Поэты загалдели, зашевелились.

— Усёк, босота? — Загадочно подмигнув, Киричек хотел было взъерошить мой чуб, но я увернулся. — Иди и пиши, пока пишется! Нечего тебе тут взрослые разговоры подслушивать…

— Уже написал! — отойдя в сторону, бесшабашно выкрикнул я. Так звонко, что все замолчали.

— Ну-ка, ну-ка! — подбоченился Сашка. — Тишина в зале! А теперь слушаем, что пионэр школьник для нас сочинил!

Подавшись вперёд, устремившись взглядом направо, как будто бы умиляясь всему, что мелькает за пыльным окном, с восторгом в словах и в душе, я зачитал:

На Кубани небо озорное

Рассыпает осени дары

И Лаба, как Киричек в запое,

Падает с невидимой горы.

Судя по тому, как хохотал Алексей Данилов, он себя во мне не узнал и первые две стрки им ещё не написаны. А может, узнал, да в молодые годы не был таким обидчивым. Его поэзия что-то с чем-то, а сам он не трибун, не философ, а лирик и пейзажист. Причём, пейзажист, не создавший ни одного крупного полотна. Всё у него этюды, наброски да зарисовки. Читаешь отдельный стих в общей литературной подборке — придраться не к чему. А поставь рядом два-три — и тоска! Везде у него горы, Лаба, лес, пшеничное поле да солнышко в небе. То же самое, только вид сбоку.

Насчёт сравнений — тут да. Мог Митрофанович поставить в тупик, ошарашить и восхитить. Хотелось порой взять иную строку, в ладонях согреть — и к свету её, к свету! Что за чудушко за такое, из чего так мастерски выплетено⁈

'На душе и у меня не май,

И у жизни этой пляска беса.

Ты меня, как друга, вспоминай

Скрипкой облетающего леса'.

Я его, помню, за ту скрипку убить хотел:

— Меняй, — говорю, — на что хочешь! Не могу видеть эту белиберду!

А он ни в какую. Слюной брызжет:

— Оставь!!!

Потом уже, когда Данилова давно уже схоронили, выбрались мы с соседом в Переправную за грибами. Напрыгался я по горам, сел на полянке, курю. И тут… звук такой долгий: «та-ш…». Будто колок на гитаре сел, и басовая струна назад подалась. Даже сухая листва на деревьях зашевелилась.

Закурил я ещё одну. Вон оно, думаю, чо! Митрофанович писал про акустику, а я прочитал про звук.

Водка с собой была, там же и помянул… какие нафик грибы, совесть заныла.

Вот ведь как! Обидел я тогда старого человека — до последней минуты помнил, переживал. А всё почему? Мёртвые сраму не имут и обид не прощают. Они оставляют их нашей памяти. Сейчас вот, пытался задеть Алексея Данилова — и никаких угрызений совести.

Уж больно он не тянет на мёртвого.

Дальше ничего запоминающегося. Нет, вру. Один раз память тряхнуло. Едим мы с Григорьевым хаш, а из-за перегородки, где кухня: «Тополя, тополя, в город мой влюблённые» в исполнении ансамбля «Орэра». Дядька водитель встал, крикнул, чтобы сделали тише, в дороге, мол, шум задолбал. Только я всё равно, по изредка долетающим звукам, отслеживал слова и мелодию. Типа того, что пел