запрет, благодаря которому все они одновременно отказывались от желанных женщин, ради кого прежде и стремились устранить отца. Так они спасали общественное устройство, придававшее им сил и основанное на гомосексуальных чувствах и проявлениях, которые могли развиться у них за время изгнания. Может быть, именно это положение составляло зародыш открытого И. Я. Бахофеном[256] матриархального права, а впоследствии оно сменилось патриархальным семейным укладом.

С другой стороны, претензия тотемизма на право считаться первой попыткой создания религии опирается на табу, оберегающее жизнь животного-тотема. Сыновьям животное-тотем кажется естественной и ближайшей заменой отца, но в навязанном им обращении с этим животным проявляется нечто большее, нежели потребность дать выражение своему раскаянию. Посредством замены отца пытаются успокоить жгучее чувство вины, осуществить своего рода примирение с отцом. Тотемическая система есть как бы договор с отцом, который обещал все, чего могла желать детская фантазия, – защиту, заботу и снисходительность, а сыновья взамен брали на себя обязанность печься о его жизни, то есть не повторять деяния, которое свело в могилу их настоящего отца. В тотемизме вдобавок содержалась и попытка оправдаться: «Если бы отец поступал с нами так, как поступает тотем, то у нас никогда не появилось бы искушения его убить». Следовательно, тотемизм способствовал тому, чтобы представить обстоятельства в ином свете и содействовать забвению события, которому он был обязан своим возникновением.

При этом создавались черты, определявшие впоследствии характер религии. Тотемическая религия возникла из осознания вины сыновей, была обусловлена желанием успокоить совесть и умилостивить оскорбленного отца «отложенным послушанием». Все последующие религии сводились к стремлению решить ту же задачу – различными способами, в зависимости от состояния культуры, в котором они предпринимались, и от путей осуществления; но все они преследовали одну и ту же цель, были реакцией на великое событие, с которого началась культура и которое с тех пор не дает покоя человечеству.

Другой признак, в точности воспроизводимый религией, тоже проявился в тотемизме. Амбивалентное напряжение было, пожалуй, слишком велико, чтобы его удалось разрядить каким-либо общественным установлением (или же психологические условия в целом не благоприятствуют изживанию таких противоположных чувств). Так или иначе, бросается в глаза, что связанная с отцовским комплексом двойственность чувств переносится и на религию. Тотемизм подразумевает не только раскаяние и попытки искупления, но также служит напоминанием о триумфе над отцом. Удовлетворение по этому поводу обусловливает празднование поминок в виде тотемической трапезы, при которой отпадают ограничения «отложенного послушания», а новым поколениям вменяется в обязанность всякий раз заново воспроизводить убийство отца в виде жертвоприношения тотемного животного, если, вследствие изменившихся условий жизни, налицо опасность исчезнуть для плодов того деяния, какое позволило перенять сильные отцовские стороны. Нас не удивит, если мы найдем, что и сопротивление сыновей снова отчасти возрастает в позднейших религиозных идеях, нередко приобретая самые непостижимые формы и перевоплощения.

До сих пор мы прослеживали развитие аффективной привязанности к отцу, которая перерождается в раскаяние в религии и в нравственных установлениях (они еще нестрого разделены в тотемизме), но нельзя упускать из вида то обстоятельство, что победу, в сущности, одерживает склонность к отцеубийству. Социальные братские чувства, на которых зиждется великий переворот, оказывают с этого момента глубочайшее влияние на развитие общества. Они находят себе выражение в святости общей крови, в подчеркивании солидарности жизни всех, кто принадлежит к одному и тому же клану. Обеспечивая себе таким образом жизнь, братья как бы говорят, что никто из них не должен поступать с другими так, как они все вместе поступили с отцом. Они исключают возможность повторения судьбы отца. К религиозно обоснованному запрещению убивать тотем присоединяется социально обоснованное запрещение убивать брата. Пройдет много времени, пока запрет распространится за пределы круга соплеменников и сведется к простой фразе: «Не убий». Место патриархальной орды занимает братский клан, где все определяется кровными узами. Общество покоится теперь на соучастии в совместно совершенном преступлении, религия – на осознании вины и раскаянии, нравственность – отчасти на потребностях этого общества, отчасти на раскаянии, которое заложено в осознании вины.

* * *

В противоположность новым трактовкам и отчасти совпадая со старым пониманием тотемической системы, психоанализ обязывает нас придерживаться взгляда о глубокой связи и одновременности происхождения тотемизма и экзогамии.

VI

Поддаваясь влиянию большого числа сильных мотивов, я удерживаюсь от попытки описать дальнейшее развитие религий от зарождения в тотемизме до нынешнего состояния. Ниже я прослежу всего две нити, появление которых в общей ткани видится особенно ясно: это сюжет тотемической жертвы и отношения между сыном и отцом[257].

Робертсон-Смит показал, что древняя тотемическая трапеза вновь возвращается к первоначальной форме жертвы. Смысл действия тот же: освящение благодаря участию в общей трапезе; осознание собственной вины при этом умаляется благодаря солидарности всех участников. Зато добавляется божество племени, в воображаемом присутствии которого имеет место жертвоприношение; оно принимает участие в трапезе как член племени, и с ним теперь отождествляют себя, принимая в пищу жертвенное мясо. Каким образом бог попадает в первоначально чуждое ему положение?

Ответ мог бы быть таким: за минувший срок возникла – неизвестно откуда – идея божественности, которая подчинила себе всю религиозную жизнь; подобно всему другому, что хотело сохраниться, тотемическая трапеза должна была искать «примирение» с новой системой. Но психоаналитическое исследование индивидуумов наглядно показывает, что каждый создает бога по образу своего отца, что личное отношение к богу зависит от отношения к телесному отцу и вместе с ним претерпевает колебания и превращения, что бог, в сущности, является не кем иным, как превознесенным отцом. Психоанализ советует здесь, как и в случае тотемизма, поверить тем, кто называет бога отцом, подобно тому, как тотема называют предком. Если психоанализ вообще заслуживает внимания, тогда, независимо от всех других источников происхождения и значения бога, о которых он не берется судить, роль отца в возникновении идеи божества должна быть очень значительной. Выходит, что в первобытном жертвоприношении отец замещается дважды – как бог и как тотемическое жертвенное животное; при всей скудости доступных психоаналитических толкований мы должны спросить, возможно ли это и какой тут смысл?

Нам известно, что между богом и священным (тотемным или жертвенным) животным существуют различные взаимоотношения: 1) каждому богу обыкновенно посвящается какое-нибудь животное, нередко даже несколько; 2) при некоторых особенно священных («мистических») жертвоприношениях богу приносили в жертву именно посвященное ему животное; 3) бога часто почитали в образе животного, или, иначе говоря, животные пользовались почитанием долгое время после эпохи тотемизма; 4) в мифах бог часто превращается в животное, нередко в посвященное ему животное.

Само собой напрашивается предположение, что бог является животным-тотемом;