что он развился из животного-тотема на более поздней ступени религиозного мировосприятия. Но все дальнейшие обсуждения становятся излишними, если признать, что тотем является заменой отцу. Это первая, первичная форма замены отца, а бог – замена позднейшая, когда отец снова обретает человеческий облик. Такое новообразование, производное от корня всякого религиозного развития (из тоски по отцу), стало возможным с того времени, когда многое принципиально изменилось – как в отношениях к отцу, так и, может быть, в отношении к животным.

О подобных изменениях нетрудно догадаться, даже если не принимать во внимание зачатки психического отчуждения людей от животного и стадию разложения тотемизма благодаря приручению домашних животных. В положении, создавшемся благодаря устранению отца, скрывается фактор, который с течением времени должен был значительно усилить тоску по отцу. Братья, соединившиеся для убийства отца, каждый по отдельности стремились стать равными отцу и выражали это желание принятием в пищу тотема-заместителя на трапезе. Данное желание должно было оставаться неосуществленным вследствие давления, которое оказывают узы братского клана на каждого участника. Никто не мог и не должен был достигнуть совершенного всемогущества отца, которого все исподволь жаждали. Поэтому на протяжении долгого времени злоба на отца, толкавшая на противостояние, слабела, а тоска по отцу возрастала, и так мог сложиться идеал, содержавший всю полноту неограниченной власти праотца, против которого велась борьба, и готовность ему подчиняться. Исходное демократическое равенство всех соплеменников стало невозможно сохранять вследствие противоречивых культурных изменений; проявилась склонность – в связи с почитанием отдельных отличившихся людей – вновь оживить былой отцовский идеал через создание богов. В настоящее время нам кажется возмутительным допущение, будто человек становится богом и будто бог умирает, но эта мысль не вызывала протеста даже в представлениях классической древности[258]. Возведение убитого некогда отца в божество, от которого племя ведет свой род, было при этом гораздо более серьезной попыткой искупления, чем ранний договор с тотемом.

Не стану утверждать, что в этом развитии найдется также место для великих богинь-матерей, которые, может быть, повсеместно предшествовали богам-отцам. Но кажется несомненным, что изменение в отношениях к отцу не ограничивалось религиозной областью, что оно последовательно переносилось на иную область человеческой жизни, на которой тоже отразилось влияние устранения отца, а именно на социальную организацию. С возникновением «отцовского» божества общество, не знавшее отца, начало превращаться в патриархальное. В семье восстановилась прежняя первобытная орда, отцы возвратили бо́льшую часть своих прежних прав. При этом социальные достижения братского клана не погибли, а фактическое различие между новыми отцами семейств и неограниченным во власти праотцом орды было достаточно велико для того, чтобы обеспечить продолжение существования религиозной потребности, чтобы сохранить неудовлетворенную тоску по отцу.

В сцене жертвоприношения богу племени отец действительно присутствует дважды – как бог и как тотемическое жертвенное животное, но при попытке понять это положение следует избегать толкований, которые поверхностно объясняют его аллегорией и забывают при этом об исторических наслоениях. Двойное присутствие отца соответствует двум сменяющим друг друга во времени ситуациям. Здесь нашло пластическое выражение амбивалентное отношение к отцу, а также победа сыновней привязанности над враждебными чувствами. Победа над отцом и его величайшее унижение становятся залогом последующего наивысшего триумфа. Значение, приобретенное жертвоприношением повсеместно, состоит в том, что оно дает удовлетворение отцу за причиненное оскорбление в том же действии, которое сохраняет напоминание об этом злодеянии.

В дальнейшем животное теряет свою святость, а жертвоприношение утрачивает связь с тотемическим праздником; жертвоприношение превращается в простое подношение божеству, в самоограничение в пользу божества. Сам бог уже настолько возвысился над людьми, что общение с ним возможно лишь через священнослужителя. В то же время социальный порядок знает равных богам царей, переносящих патриархальную систему на государство. Мы должны сказать, что месть сверженного и вновь восстановленного в правах отца оказалась суровой, что его господство не ведает пределов. Подчиненные сыновья используют новое положение дел, чтобы еще больше облегчить осознание своей вины. Жертвоприношение в его настоящем виде как бы выпадает из осознания ответственности. Сам бог потребовал и установил это правило. Сюда относятся мифы, в которых сам бог убивает посвященное ему животное, собственно, олицетворяющее божество. Таково крайнее отрицание великого злодеяния, положившего начало обществу и вместе с тем осознанию вины. Но имеется и второе значение последней метаморфозы жертвоприношения. Оно выражает удовлетворение по поводу того, что люди отказались от прежней замены отца в пользу высшего представления о божестве. Поверхностное, аллегорическое истолкование приблизительно совпадает здесь с психоаналитическим толкованием, которое гласит: мы видим, как бог преодолевает животную часть своей природы[259].

Правда, ошибочно было бы полагать, что в период обновления отцовского авторитета совершенно заглохли враждебные душевные движения, относящиеся к отцовскому комплексу. В первых стадиях господства обоих новых замещений (богов и царей) нам известны крайне броские проявления той амбивалентности, которая остается характерной для религии.

Фрэзер в своем замечательном труде «Золотая ветвь» (1911a, гл. XVIII) высказал мнение, что первые цари латинских племен были чужеземцами, которые притворялись божествами, и в этом качестве их торжественно убивали в определенный праздничный день. Ежегодное жертвоприношение (вариант: приношение в жертву самого себя) бога составляет, по-видимому, существенную черту семитских религий. Ритуал человеческих жертв в различных уголках обитаемой суши оставляет мало места сомнениям в том, что эти люди находили свою смерть именно как представители божества; еще в позднейшие времена можно проследить этот жертвенный обычай в виде замещения живого человека неодушевленным образом (куклой). Богочеловеческое приношение в жертву бога, которое я здесь, к сожалению, не могу проследить столь же глубоко, как приношение в жертву животных, проливает яркий ретроспективный свет на смысл более древней жертвенной формы (см.: Робертсон-Смит, 1894). Оно признает с полнейшей откровенностью, что объект жертвенного действия всегда один и тот же, что он почитается как бог, то есть как отец. Вопрос о взаимоотношении между животными и человеческими жертвами теперь легко разрешается. Первоначальная жертва – животное – уже являлась заменой человеческой жертвы, церемониального убийства отца; когда замена отца снова обрела человеческий облик, жертва-животное тоже снова превратилась в человеческую.

Итак, воспоминание о первом великом жертвенном действии оказалось неизгладимым, несмотря на все старания его забыть; причем именно в стремлении как можно дальше уйти от мотивов этого деяния должны были проявиться неискаженные его повторения – в форме принесения в жертву бога. Тут незачем углубляться в рассуждения о том, какое развитие религиозного мышления сделало возможным это возвращение в виде рационализации. Робертсон-Смит, далекий от нашего объяснения жертвоприношения великим событием доисторической эпохи человечества, указывает, что ритуал праздников, на которых древние семиты праздновали смерть божества,