мало чем отличались от продолговатых котлет под соусом. Однако в коридоре не было и садовника. Он был освещен неярким белым светом, который шел неведомо откуда, откуда-то сверху, и не давал тени. Коридор был совершенно прямой. От него время от времени отходили в стороны другие коридоры, точно такие же, но они были короткие, даже если не тянулись, как главный, прямо, а делали повороты. Очень скоро любой из них заканчивался тупиком, и нужно было возвращаться назад и идти дальше. Всё это напоминало Ванечке квест для самых маленьких, он в такие давно не играл, тем более что это был какой-то нескончаемый и утомительный квест, а клавиатуру, похоже, кто-то забрал, так что выйти из него было невозможно.

Ванечку это нисколько не удивляло, скорее печалило, тем более что правила игры были ему отлично известны. По обеим стенам коридора тянулись двери, совершенно одинаковые и с одинаковыми промежутками. Между ними, в этих промежутках, были предусмотрены гладкие серебристые перила, похожие на те, что он видел в больнице, куда они с мамой ездили навещать бабушку Настю. Двери эти, гладкие, без номеров, темного дерева, были заперты, но не все. И нужно было найти открытые, чтобы что-то произошло. Вначале Ванечка подергал вверх-вниз ручку первой попавшейся, но та была заперта, и за ней чувствовалась не просто тишина оставленного на время помещения, но та самая, мертвая, что обрушилась на него и вытолкнула в этот коридор. Все другие запертые двери хранили ту же тишину и тьму. Не темноту, а именно тьму, такую густую, что, казалось, ее можно выдавить из щелей, как ваксу из тюбика. В комнатах за такими дверьми не было наверняка ни пятнышка света, никаких отсветов соседних фонарей или фар проезжавших машин. Да и машины вряд ли проезжали где-нибудь поблизости. Ванечка даже убедился во всем этом. Один из боковых коридоров, в которые он время от времени сворачивал, завершился, как и все прежние, тупиком, но с черным окном посредине. Окно было трехстворчатое, пластиковое, но выходило оно в никуда. Не было за ним ни улицы, ни шоссе, пусть даже и пустынного, где-нибудь внизу или вдали, не было видно вообще ничего, кроме отражения-блика все того же коридора, не было звезд и не было снежинок. И Ванечка усомнился, что там существует вообще какое-нибудь пространство. У средней створки окна была ручка. Ванечка умел обращаться с такими створками, наклонявшимися сверху или открывавшимися внутрь, но даже не коснулся этой ручки. Вместо того он вернулся в главный коридор и теперь стал высматривать двери, которые могли оказаться незапертыми.

Очень скоро ему попалась одна такая, с полоской голубого света внизу. Он осторожно приоткрыл ее и увидел что-то, тоже похожее, как и перила вдоль стен, на больницу. Были видны столы и стулья отнюдь не домашнего фасона; обтянутая прозрачной пленкой кушетка, полусобранная возле нее ширма, а у стены напротив стеклянный шкаф с разными инструментами вроде клещей и шприцев на стеклянных полках, а внизу с какими-то контейнерами разных размеров и форм. Еще вдали обнаружился прибор с угасшей панелью, а в стороне окна ярко горела лампа-трубка, сама как будто белая, но заливавшая комнату синим приглушенным светом и отраженная в глубине темных мониторов на столах. Откуда-то из закоулков памяти пришло смутно знакомое и малопонятное слово «кварц». Ванечка так же осторожно и тихо, как вошел, вернулся в коридор и притянул дверь комнаты к косяку, до щелчка. Следующая незапертая комната оказалась совсем другой.

Она была ярко освещена, и в ней были папа и мама, а с ними еще двое или трое людей в халатах и приплюснутых колпаках цвета морской волны. Все они тотчас обернулись к Ване, мама заспешила к нему, что-то на ходу говоря, и вот уже, присев, обнимала его и продолжала говорить, и папа тоже говорил, и люди в халатах как будто что-то спрашивали. Ванечка слышал их всех, но словно издалека, и ничего не понимал. Сам он молчал и чувствовал внутри никуда почему-то не девшееся одиночество, а потом мама отпустила его, и он поспешно вышел и из этой комнаты, ничего не сказав.

Но следующая открытая комната мало отличалась от этой. Там тоже были папа и мама, а с ними люди в халатах. И дальше так и пошло: освещенные комнаты с родителями и чужими людьми в одинаковых халатах. Голоса́ всякий раз становились громче, а слова и даже вопросы – понятней. Но было непонятно, что на них отвечать. Они толковали о чем-то таком, чего Ванечка не знал, о чем-то вроде вещей в стеклянном шкафе в комнате с «кварцем». Это «что-то» было только похоже на что-то другое, знакомое, а потому отвечать он все равно не мог. И он молчал. Однако он теперь обратил внимание на то, как исхудала почему-то мама, а также на забинтованную руку отца и на пластыри телесного цвета у него на щеках, особенно слева. Еще он заметил, что оба они хоть и были в знакомой ему одежде и обуви, но и то и другое, как и обстановка комнат, казалось вовсе не домашним. Будто они были в гостях. Да к тому же им на плечи тоже были наброшены халаты, только не синие, а белые, и отец всё теребил верхнюю пуговицу, а сам теперь почти не говорил, лишь смотрел на Ванечку каким-то необычным взглядом – необычным потому, что глаза его ввалились, понял вдруг Ванечка, – а правая щека и шея подергивалась время от времени от спазм, которых раньше Ванечка никогда не видал. И наконец, после доброго десятка таких комнат – когда он из них уходил, никто не пытался его удерживать, – у него самого явился вопрос, который, правда, он не высказал вслух (он так все и молчал до сих пор), но который теперь возникал постоянно: а куда подевалась Наденька? И теперь, входя в очередную освещенную комнату, он тотчас поспешно оглядывал всех, кто там был, и всякий раз убеждался, что Наденьки среди них нет.

Он удивлялся, но не спрашивал. А идя по коридору, вновь чувствовал ту же пустоту и безразличие, как вначале, только теперь, помимо них, появилось совсем маленькое, чуть покалывающее там-сям беспокойство. Но что именно его беспокоит – этого он не знал, как не мог вспомнить – пока шел по коридору – ни родителей, ни сестру.

Но вот ему попалась вдруг какая-то иная, не похожая на прежние комната. В ней был на полу не бобрик и не линолеум, как, например, в той, что с «кварцем», а ковер; у стен стояли не стеклянные, а полированные шкафы, среди комнаты разместился письменный стол с грудой бумаг на одном углу и телефоном на другом. За этим столом, спиной к окну, сидела пожилая женщина, а папа и мама – папа в зимнем пальто, мама в обычной своей шубке и шапке – молча смотрели на Ванечку. У отца в руках была еще чужая какая-то верхняя одежда, маленькая, как будто детская, но ничего Ванечке не напомнившая. И так они всё стояли и смотрели друг на друга, не шевелясь и ничего не говоря, полная женщина за столом тоже молчала, и это было скучно и тягостно. И потому, постояв так, Ванечка повернулся и пошел к двери, но, уже открыв ее, вдруг спросил через плечо совсем чужим, холодным и сухим голоском:

– А где Наденька?

После чего, с точностью и размеренностью автомата, переступил порог, закрыл за собой дверь – до щелчка – и отправился в дальнейший путь по коридору.

И теперь он шел и шел, не чувствуя ни времени, ни усталости, но замечая, что по бокам как-то слишком уж долго видны лишь закрытые двери с тишиной и тьмой за ними, а освещенных и незапертых что-то больше уже нет. Опять попадались коридоры-ответвления с тупиками в конце, снова он увидел тупик с черным окном, а главный коридор все тянулся и тянулся. И вот тогда-то и блеснула теплым светом щель под дверью, дверью к тому же необычной, на ней поблескивали две золотистые цифры, и за этой-то дверью оказалась та самая гостиная, совсем такая, как дома, с паркетом, ковром, с низким мягким диваном и шитыми подушками, на которые по традиции выкладывались из ящика с ватой елочные игрушки, прежде чем нести их к елке. И, наконец, сама елка тоже была здесь, именно такая, как прежде, такая, как – всегда.

…Ванечка убедился, что верхушка надета прямо, что малиновый ствол меж разлапистых веток, лап-растяп, как любил говорить папа, прочен и прям и что теперь самое время вешать гирлянду. Гирлянда была ровесницей верхушки, была капризна и не всегда зажигалась с первого раза, но никто не хотел менять ее на новую, а состояла она из вереницы непрозрачных разноцветных шаров с синей многолучистой звездой посередке, и именно эту звезду следовало вознести на самый