— Мне сказал мирза Салман.

— А ты уверен, что это именно тот человек?

— Ты считаешь, что мирза Салман может лгать?

— Лгать может любой.

Ответ показался мне очень странным.

— А что же Кофрани — он был верным слугой?

— Да. Одним из лучших.

Мне это не понравилось.

— А его дети?

— У него было три мальчика. Один умер, но я совершенно уверен, что двое других служат правителю Шираза, имеют жен и детей.

— Которых у меня никогда не будет. Надеюсь, они сгорят в аду. — Я подозрительно взглянул на него. — Откуда у тебя столько сведений о них?

— Джавахир, ты же помнишь, что я знаю почти все семьи, служившие при дворе за последние пятьдесят лет.

Я сдернул одеяло с такой яростью, что оно слетело на пол.

Баламани стянул с плеч остальную одежду и забрался в постель.

— Друг мой, мне понятно, что ты разгневан. Но раз человек мертв, что ты сделаешь?

Я смотрел на него из своего угла:

— Отличный совет, если твой отец не убит и тебе не надо ничего с этим делать.

— Вспомни, я ведь тоже потерял отца. Или это он меня потерял из-за охотника за рабами. Но я не трачу время, пытаясь выследить торговца, отсекшего мой восьмилетний членик и продавшего меня во дворец.

— Это было неправильно?

Он фыркнул:

— Если было бы правильно, мусульмане кастрировали бы собственных сыновей вместо покупки оскопленных индусов и христиан.

— И ты не злишься?

— Все не так просто. Если бы я не потерял свой кирр, я бы никогда не лакомился кебабом, не жил во дворце и не носил бы шелк. Моя семья была беднее грязи.

— Баламани, перестань наводить тень.

Сочувствие наполнило его взгляд.

— Мой юный друг, тебе придется простить не убийцу твоего отца.

— А кого же тогда?

— Себя самого.

— За что?

— За то, что ты сделал.

Ярость поднялась во мне.

— Все эти годы я думал, что ты хочешь мне помочь!

— Я и хочу, — ответил он, и впервые за то время, что я мог припомнить, он говорил не то, что думал.

Гневное молчание охватило меня. Баламани повернулся к стене и захрапел прежде, чем я придумал, что сказать.

Несколько суфиев встречались по четвергам, чтобы через кружение сделаться ближе к Богу. Время от времени я посещал их сама[6], чтобы насытиться умиротворенностью обряда. После того, что узнал о своем отце, я решил обойтись без обычного вечернего досуга, к которому у меня не было расположения, и отправиться на сама. Отправив известие Пери, что болен, я выбрался из дворца через боковой вход.

Суфии собирались в большом здании с окнами высоко под крышей, отчего в зале царил полумрак, словно под огромным каштаном. Поздним вечером я добрался туда после начала церемонии. Мучительные звуки флейты рождали желание тростника соединиться со своим творцом, а меня погружали все глубже в воспоминания об отце.

Я уселся на подушку и наблюдал, как кружатся суфии. На них были длинные белые рубахи, подпоясанные по талии, белые шаровары и высокие темные колпаки, а их наставники создавали музыку, помогавшую им искать путь в духовном странствии. С поразительной скоростью вращались суфии на одной ноге, как на оси. Чтоб не терять равновесия и впивать Божественную силу, одну руку они воздевали и держали к небу ладонью, а другую обращали к земле ладонью вниз. Кружились они очень долго, вращаясь легко, словно лист в осеннем ветре. Глаза их будто смотрели внутрь, они как бы ненадолго покидали мир. Белые рубахи плыли вокруг них, как белые розы в шахских садах.

Я взвешивал все тяжести своего сердца. Отец, чья душа взывала о справедливости. Матушка, умершая, не дождавшись восстановления чести семьи. Сестра, лишенная обычного счастья — вырасти с любящими родителями и сородичами. Я думал о своем утраченном мужском достоинстве, о сыновьях, которых у меня никогда не будет. Правильный ли я сделал выбор, если не смог отомстить за отца? Неужели моя жертва была напрасной? Я смотрел на кружащихся суфиев, и мне хотелось кружиться с ними, очищая свое сердце от всех мучений.

Наконец музыка стала медленнее, а люди кружились все тише и понемногу останавливались. Остановившись, приходили в себя и двигались к подушкам, сесть и освежиться чаем и засахаренными фруктами. Выглядели они умиротворенными и счастливыми. Я завидовал их успокоенности. Под бременем ежедневной службы у Пери было так легко забыть, что такое единство между тобой и Богом всегда рядом.

Мужчина постарше, с лицом, изрытым складками, точно каштановая скорлупа, сел рядом. Я поздоровался и спросил его о здоровье.

— Что беспокоиться обо мне! — сказал он. — Мир идет к концу! А все из-за овцы.

— Правда, отец? И как это?

— Овца заболела, — ответил сосед. — Она упала, выпрямив ноги, закостеневшие настолько, что не смогла больше стоять.

— Ваши загадки слишком глубоки для этого скромного разгадчика. Как это предсказывает конец света?

— Никаких загадок, сынок! Не для тех, кто знает правду.

Я сделал вид, что слежу за мальчиком, разносившим чай.

— Мы все в ничтожестве, — настаивал старик, и его морщинистое лицо было печально-сосредоточенным. — Все мы.

— Отец, могу я предложить вам чаю?

Привстав, я хотел подозвать мальчика с подносом.

— Мне не нужен чай. Мне нужно исцеление.

Я молча согласился с ним.

— Могу я вам чем-то помочь?

— Остаджлу… — пробормотал он, и я удивленно сел обратно.

— А что с ними?

— Суфии продали им больную овцу, — сказал он, — и теперь они в гневе.

Это было уже проще.

— Почему же знаток не осмотрел ее, и почему не выплатить возмещение, если надо?

— Слишком поздно, — ответил он. — Кинжалы вынуты, кровь с обеих сторон пролита.

Я вздохнул:

— Если это была просто стычка, отец, положитесь на Бога, судию всех вещей.

— Бог был на нашей стороне, — прошептал он, склоняясь ко мне, словно к заговорщику. — Наши люди победили остаджлу, которые нам не простили.

— А ваши люди, должно быть, отчаянны, — сказал я, чтоб разговорить его.

— Отчаянны, только их мало. Теперь они скрываются, боясь за свою жизнь. Увы, свету конец!

Он издал жуткий стон после этих слов, но никто вокруг не обратил внимания. Я не отставал:

— И отчего же свету конец?

— Они хотят нас уничтожить! — Он повысил голос, словно впадая в неистовство. — Кто может надеяться выстоять против совместных усилий всех кызылбашей?

— Всех кызылбашей? Но разве это не спор с остаджлу?

— Так, сын мой, но против нас послали всех воинов.

— Неужели? Но кто?

Мальчик с чаем подошел. Старик положил в рот финик и отхлебнул глоток. Я смотрел