это понимаешь! Иногда я чувствую себя единственным существом своего вида, ропщущим из-за того, как создан мир и каково мое место в нем. Но ведь я то, что было создано окружающими!

Черные глаза стали прозрачными, как пруды, и я почувствовал, что могу заглянуть прямо в темное одиночество ее души, напомнившее мне собственное.

— Госпожа моей жизни, — тихо ответил я, — принимаю все ваши трудности всем моим сердцем.

Ладонь ее легла на мою руку.

— Знаю, — сказала она. — Как интересно, что мне прислали тебя: я никогда не ожидала бы встретить такое сродство в евнухе.

Нежный бутон в моем сердце распустился, лепестки его развернулись так быстро, что груди стало больно.

— Помнишь, когда месяцы назад я спросила тебя, как тебя оскопили? Я знаю, что ты тяжело страдал. Однако в себялюбии своем я рада, что судьба твоя такова, ведь иначе я никогда не узнала бы тебя так, как смогла. Каким бесценным алмазом ты оказался! Как ясно сияешь!

Знаком величайшей щедрости было то, что она одарила меня этой хвалой после того, как была жестоко унижена шахом. Чувства, которые я никогда не смел явить, обожгли мои глаза. Не осуждая или унижая меня за то, чего я больше не имел, она впервые оценила меня за все, что я знал и мог. Понимание, бездонное, словно колодец, возникло между нами.

Очень ласково Пери предложила мне вернуться в мое жилье и подкрепиться вечерним чаем.

Глава 5

КРОВАВЫЕ СЛЕЗЫ

Одним из подданных Заххака был кузнец по имени Каве, каждый день усердно работавший в кузнице, дабы прокормить семью из восемнадцати сыновей. Каве был счастлив, пока Заххак не принялся требовать от каждой семьи дань в виде молодых мужчин, чтоб кормить голодных змей на своих плечах. Сокровища Каве, его сыновья, теперь делали его несчастнее других. Он смотрел, как их уводят одного за другим, и каждый раз им дробили голову, а мозг отдавали змеям. Кипела кровь Каве, но что он мог сделать? Никто не смел ослушаться приказа царя.

А во дворце покой Заххака не переставали тревожить страшные сны о Ферейдуне и чувство, что его правление несправедливо. Однажды он решил написать историю своего царствования, которая обелила бы его раз и навсегда. Приказал он своим писцам составить воззвание, описывающее его как образец справедливости во всем. Затем повелел вельможам своего двора подписать его. И снова никто не посмел ослушаться его приказа.

Дни становились темнее, холоднее и короче, а в гареме установился новый порядок. Султанам, отныне говорившая в ухо шаха, была главной, а его новые жены делили власть следом. Пери, которая теперь прочно отождествлялась со своим покойным отцом и прошлым, не принималась в расчет. Больше не советница шаха и не защитница династии, она была отодвинута на роль женщины в немилости, обреченной сражаться за значимость хоть в чем-нибудь. Теперь она не отличалась от множества придворных, жаждавших вернуть себе расположение после изгнания. Но если Исмаилу суждено было править долго, ожидание могло затянуться.

Когда кто-то терял благоволение шаха, обычным делом было искать союзников, которые помогут это благоволение вернуть. Союзники могли донести о раскаянии оскорбителя и попросить о снисхождении, или молить о милости, или подсказать способ умиротворить шаха. Они могли подметить минуты, когда его можно было бы смягчить, во времена везения или религиозных празднеств, возрождавших чувство щедрости. Ждать ответа на такие прошения можно было месяцами и годами, и требовалось умение терпеть наказания. Но я не терял надежды. Остаджлу снова стали лучшими друзьями шаха. Значит, и нам может повезти, главное — терпение.

— Повелительница, будьте терпеливы, — объяснял я Пери. — Я сношу ту же холодную зиму. Лучшее, что мы можем делать, — это вербовать помощников, чтоб создать оттепель.

Отчасти я говорил это, чтоб утешить и себя. Пока Пери настолько неблагополучна, моя новая служба в качестве ее визиря не дает мне доступа, на который я рассчитывал, оставляя в неведении и неустойчивости.

Тогда Пери проводила долгие часы за письмами, связываясь с родственниками и придворными по всей стране, чтоб знать о тамошних событиях, и посылая прошения тем, кто мог помочь. После того как она попросила поддержки у сводной сестры Гаухар, вышедшей замуж за мирзу Ибрагима, та открыла ей, что, несмотря на поддержку Ибрагимом Хайдара, его пригласили ко двору с ежедневным посещением шаха и назначили хранителем Драгоценнейшей из печатей. Она обещала поговорить с Ибрагимом и дать знать Пери, если появится какая-то возможность смягчить шахское сердце. Гаухар была очаровательно непочтительна: навещая Пери, она спела ей песенку, сочиненную Ибрагимом, про Шамхала-Подлизу, Шокролло-Сказал-Нет и Шаха-Колебало. Пери хохотала, как она сказала мне, до того, что чуть не подавилась ломтиком айвы.

Царевна и я пришли к согласию, что Шокролло-мирза как великий визирь — большое препятствие. Вдобавок к тому, что он порицал ее в присутствии шаха, он не был ни полезен, ни умен. Исмаилу нужен был умный помощник, чтобы возместить его собственную слабость. Пери начала делать то, что всегда делали женщины двора: тихо подготавливать смещение чиновника, не нравящегося ей, и замену его своим человеком.

Мы решили, что разумно будет продолжать двигать мирзу Салмана. Пери попросила меня навестить его и узнать его мнение, но прежде, чем я успел, он прислал записку с просьбой о встрече, несмотря на то что шах недвусмысленно запретил знати посещать царевну. Только ее братья и дяди были исключением, потому что были ближайшими родственниками.

По свою сторону занавеса мирза Салман рассказал нам, что он был вновь утвержден главой шахских мастерских.

Мы все чувствовали, что он заслуживает лучшего. Он также рассказал нам, что дворцовые дела в застое: многие управители провинций так и не назначены, Советы справедливых почти бездействуют, мятеж в Хое оставлен без внимания. Около часа мы втроем прикидывали, с кем связаться и что именно им следует сделать, дабы бросить сомнения на деятельность Шокролло.

— Ах, повелительница, я тоскую по вашему замечательному управлению, — сказал мирза Салман, собираясь уходить.

— Благодарю вас, — отвечала она. — Я мечтаю преобразить двор, сделать его не тем жестким и сверхблагочестивым, как при моем отце, не той вялой площадкой для игр, которую предпочитает Исмаил, но тем, где возродится славный век, давший столько великих поэтов и мыслителей — Хафиза и Руми, Авиценну и Хайяма. Такой век требует процветания, мира и