— Как ваши дела? Вы прекрасны, как луна.

— Я в порядке, — тихо ответила она, — но не так, как была.

— Новые жены?

— Не просто это, — сказала она. — Я остаюсь с ним реже, потому что у него всё новые женщины, и мои возможности зачать его ребенка уменьшаются…

— Но вы же едва начали!

— Да, но чем больше его отвлекают, тем реже он появляется и тем слабее мои надежды.

Я не мог спорить с ее доводами, но все же сказал:

— Ваши, моя луноликая? Вам нет равных.

— Ах, есть, — вздохнула она. — Ты не поверишь, что уже случилось и почему я так боюсь.

Она потерла нос таким милым жестом, что мне захотелось тут же обнять ее.

— Хадидже, душа моя, что такое? — У меня просто вырвались эти ласковые слова.

— Она беременна!

— Кто?

— Махасти — рабыня, которую он взял, как и меня, во временные жены. Она из этих, соломенноволосых с Кавказа, чью красоту так превозносят.

— Так у нее уже ребенок?

Недавняя мука снова наполнила ее глаза.

— Откуда вы знаете?

— Мои прислужницы говорили с ее девушками. Ее тошнит каждое утро, но в обед она ест, как голодный зверь. У нее совершенно явно растет живот, в хаммаме она жалуется на боли в грудях, а служанка ее хвастается так, что непонятно, как она еще не сглазила это дитя.

— Это очень рискованно с ее стороны.

— Но почему не я? Я же была с ним дольше всех!

— Запомните: когда другие жены забеременеют, он будет ваш целыми ночами.

Мое сердце плакало кровью, когда я утешал ее, стараясь притворяться, будто говорю искренне. Я был вознагражден слабой улыбкой, засветившейся на ее лице.

— Об этом я не подумала, — призналась она.

— Хадидже, кто же не захочет вас?

Она снова улыбнулась, но печальнее:

— А о беременности он вам что-нибудь сказал?

— Ни слова, но он без конца говорит, как жаждет наследника, подобно всем мужчинам.

Я постарался сохранить лицо невозмутимым, но слышать это от Хадидже было словно получать кинжал в сердце. На секунду представил себе, как выглядело бы дитя наших чресел, — и кудрявый малыш с проказливым смехом заплясал в моей голове, муча меня.

— Прости меня, пожалуйста, — поспешно добавила она.

— О, что вы! — Вряд ли стоило обсуждать это с нею, и следовало поторопиться, пока ее прислужницы нет.

— И это не единственная новость. Звездочеты говорят, что дитя будет мальчиком.

— Вам надо сделать себе амулет — вы ведь в этом разбираетесь.

— Я ежедневно встаю лицом к Мекке и лью воду на голову. Составляю лекарства в помощь плодовитости, добавляю туда толченый рог носорога. Все равно молись за меня. Если тебе случится быть в храме, непременно шепни святому о моем деле.

Мне стоило всех остатков доброты сказать: «Я обещаю». Она светилась такой надеждой, что я и сам был рад поднять ее дух.

— Пока не вернулась ваша прислужница, я должен спросить: не говорил ли он чего-нибудь о царевне?

— Нет, он не упоминал ее имени, — ответила она, — но он все время боится, что кто-нибудь его свергнет. Раздеваясь на ночь, он отстегивает саблю и кинжал, кладет их на расстояние вытянутой руки у постели, чтоб сразу найти в темноте.

— Не могу его винить.

Хадидже пододвинулась и зашептала:

— Однажды среди ночи я встала попить, а когда вернулась, он бросился на меня, нащупывая кинжал и крича: «Убийца!» Ворвалась стража, но тут он наткнулся на мои груди под рубашкой и понял свою ошибку. Его глаза были безумными, как у бешеного пса, и он отругал меня за то, что я ввела его в заблуждение. Испугалась я так, что, когда он заснул, я просто вжалась в него, чтобы он не забыл, что я тут, и не сомкнула глаз весь остаток ночи. — Она содрогнулась.

Исмаил все еще так боялся за свою безопасность, что едва не убил мою милую Хадидже! Мне пришлось спрятать руки поглубже в рукава, чтобы подавить жажду придушить его.

— Бедная моя! — выдохнул я. — Если с вами что-то случится, то мне…

Хадидже взглядом сдержала меня.

— Все это очень странно, — добавил я. — Служащие казначейства считают и пересчитывают серебро, боятся, что одной монеты не хватит. Некогда лихие разбойники так его боятся, что перестали грабить путников. Даже вожди кызылбашей не бунтуют.

— Каждый день, пока Исмаил был в тюрьме, он ждал, что его казнят. Ничего не изменилось. Полагаю, что собственной родни он боится больше всего.

— Но вас-то он не боится. Иначе не оставлял бы кинжал так близко.

Через секунду вошла Насрин с кофе на серебряном подносе. Я поблагодарил ее, сказав, что буду рад наконец изгнать стужу из крови, и выпил кофе несколькими глотками.

— Да не заболят никогда твои руки! — пожелал ей я.

Кофе у Хадидже подавали прекрасный. Я поел сластей из рисовой муки и фисташек — приготовленных самой Хадидже, судя по тому, как они щипали язык, — а затем притворился, что мы продолжаем говорить о Рудабех.

— Ну и в завершение истории, ей вернули в собственность дом. И она так рада, что прислала вам подарок.

Я развернул ткань, украшенную маками и розами. Они были вышиты на светлом полотне; работа была очень тонкая — настолько, что невозможно было различить отдельные стежки.

Хадидже тронула материю:

— Какие искусные пальцы! Пожалуйста, передай мою благодарность Рудабех и скажи своей повелительнице, что я всегда рада помочь женщине в трудностях.

— Непременно, — сказал я. Затем, сославшись на то, что и так отнял у нее много времени, распрощался.

Теперь меня терзали заботы о Хадидже. Что, если бы шах напал на нее прежде, чем опомнился? Разум его еще более пострадал, чем мне казалось, и его ночные страхи — тому доказательство.

Когда я впервые вошел в приемную мирзы Салмана как визирь Пери, то осознал, что подбираюсь к вершине своей карьеры. Комната была полна кызылбашской знатью и прочими высокопоставленными придворными. Люди входили и выходили из его комнат безо всякой спешки, с деловитостью, понравившейся мне. В силу моего нового положения меня провели туда почти сразу.

Мирза Салман работал в маленькой, изящно убранной комнате с двумя арочными нишами по бокам, где сидели двое писцов с досками на коленях. Один из них заканчивал бумагу, а второй ждал своей очереди. Мирза Салман поздравил меня с назначением, а я поблагодарил его за прием. Потом сказал, что Пери велела передать ему грустное известие: двоюродный брат Ибрагима, Хоссейн, скончался неожиданно в