Увидеть человека в неизбывном горе — это все равно что увидеть его полностью обнаженным. Или нет, не так — это все равно что увидеть его совсем без кожи, со всеми внутренними органами и сосудами наружу. Это ошарашивает, и требуется какое-то время, чтобы вновь получить возможность спокойно обсуждать, что подать к чаю, или погоду за окном, или спрашивать, есть ли шанс, что разбитое сердце срастется.

В короткие мгновения перед тем, как крохотная грудная клетка Джека перестала двигаться — я никогда не видела ее так близко перед собой, и мне казалось, что каждый вздох отнимает у него последние силы, так тяжело они ему давались, — заполнившее больничную палату отчаяние заставило нас с Чарльзом распрощаться со всеми нашими человеческими устремлениями, со всеми былыми бедами.

Они остались в наших рыданиях, в наших упорных мотаниях головой, как будто мы пытались остановить неизбежное. Я все время повторяла: «Нет, нет, нет…», а Чарльз молчал до самого конца. И когда Джек — маленький мальчик, о котором он мечтал, на появление которого надеялся и имя которому придумал уже давным-давно, потому что рано или поздно у нас должен был родиться именно мальчик, — ушел от нас, он выкрикнул только одно слово: «Не надо!». Это была команда, приказ, который отец дает своему ребенку, оказавшемуся слишком близко к опасности — правда, в нашем случае команда так и осталась невыполненной.

В том, что вы вместе переживаете какие-то критические моменты жизни, когда отброшены в сторону все ограничения, налагаемые цивилизацией, и наружу вылезает все нутряное и инстинктивное, есть что-то особенное. Шекспир назвал это «ароматом смерти». Очень сложно восстановить нормальные человеческие отношения. По крайней мере, это требует времени.

Так и случилось после Хелен…

* * *

Я сразу же заметила ее — девочка с шапкой темных вьющихся волос смотрела вниз, пытаясь разглядеть среди полуденной толпы две головы, которых сегодня не было рядом с ней. В принципе, она не пыталась спрятаться — просто присела за деревянными перилами. А это значит, что я поймала как раз тот самый момент, когда она увидела нас с Марго, вошедших в столовую плечом к плечу. Потом мы повернули направо, направляясь к ступеням винтовой лестницы.

В тот день Марго предложила прогуляться по холму до «Пепперкорна» и заказать там сэндвичи навынос, чтобы потом вернуться в школу и съесть их в пыльных репетиционных залах, в которые она сейчас как раз и направлялась.

Хелен была слишком далеко от меня, чтобы я могла рассмотреть, есть ли в выражении ее лица что-то от уязвленной гордости, но никакое расстояние не могло скрыть ее неприкрытую ярость от того, что мы с Марго не оказались в том месте, где она хотела бы нас видеть, что она ничего не знает о наших планах и что уже не держит руку на пульсе нашей жизни.

Встав, Хелен смотрела на нас сверху вниз. Как раз в этот момент Марго взяла меня под руку и помахала Хелен с едва заметной ухмылкой на лице.

Озадаченная, я повернулась к подруге.

А когда поняла, все внутри похолодело.

Последующие события разворачивались как сквозь щелкающий затвор фотокамеры, когда кажется, что следующий кадр будет длиться бесконечно, и в то же время нет никакой возможности предотвратить его.

И хотя все во мне протестовало против этого, Хелен все-таки оперлась на деревянные перила прямо перед ней.

Раздался звук, напоминающий тот, который издает виолончель, когда ее начинают настраивать, — пискливый и безжизненный.

Потом последовала короткая, длиной в один удар сердца, пауза. Похожая на паузу после удара тарелок в «Грустном понедельнике»[38], песне, которую Марго записала для нас всего несколько месяцев назад. Длилась она никак не больше секунды, но показалась мне вечностью.

Когда перила подались под ее весом, Хелен наклонилась вперед, и кислое выражение на ее лице сменилось удивлением — она перестала быть похожей на ту беззаботную девочку, которую мы находили неотразимой.

И если скрип гнилого дерева не привлек внимание находившихся внизу к той трагедии, которая разворачивалась у них над головами, то последовавший за ним крик заставил всех посмотреть вверх. Звук повис над нами и трясся — точь-в-точь как обломившийся балкон. Все внизу затихли. Раздался треск, похожий на треск ломающихся толстых стеблей сельдерея, и Хелен ударилась об пол с высоты в двадцать футов, где она находилась всего несколько мгновений назад, приземлившись в каких-то нескольких дюймах от того места, где стояли мы с Марго.

А потом раздались крики.

Ученики и учителя бросились к Хелен, чтобы посмотреть, можно ли ей чем-то помочь.

— Это была не моя вина, — прошептала Марго, остолбеневшая от страха.

Глядя, как струйка крови подбирается к ее ботинку, я сказала:

— Я знаю, что ты сделала.