Булгаков злится на Бога за то, что Его нет? И эту свою горькую обиду изливает в романе? Он торопит Божий Суд и, не дождавшись Божия, прибегает к сатанинскому? Это очень сильный тезис. В романе он поддержан богоборческой молитвой Левия Матвея.

И все же, если роман пишется из чувства отсутствия Бога, то почему на полях рукописи написано рукой автора «Помоги, Господи, кончить роман»?

Впрочем, роман и в самом деле не завершен… Не помог? Самый сильный аргумент в пользу версии А. Варламова — то, что, едва закончив основную полную редакцию романа (лето 1938 года; машинопись, в следующие два года Булгаков вносит правки уже не по ней), Михаил Афанасьевич принимает предложение о написании пьесы, восхваляющей Сталина.

Предложение — осень 1938 года. Написание пьесы «Батум» — зима 1939-го. Но желание самого Булгакова написать пьесу о Сталине много более раннее: «решение писать пьесу о Сталине было его собственным, принятым еще в 1936 году, а может быть, и раньше, решением»[382]. Дневник Е. С. Булгаковой это подтверждает: «Ты ведь хотел писать пьесу на тему о Сталине?» (10 сент. 1938 года).

Итак, Булгаков второй половины 30-х годов — это человек, тяжело переживающий запрет своих пьес. Его тошнит от того, что он должен зарабатывать редактурой чужих бездарных и революционных либретто. И он уже назначил себе цену: за квартиру в Москве[383] и за снятие запрета с его собственных произведений он, публичный антисоветчик, готов восхвалить Сталина.

«Дело не в том, что пьеса „Батум“, которая стала ядовитым плодом нарушения этих запретов и изменой самому себе, подпортила репутацию бесстрашного и несгибаемого человека, для которого честь никогда не была лишним бременем. Но она сократила дни, месяцы, возможно, годы его жизни, оборвала правку „Мастера“, не дала ему закончить „Театральный роман“. Из-за „Батума“ Булгаков ушел, не договорив, и это, пожалуй, главное, что может быть поставлено пусть не в вину, но занесено в особый „список благодеяний“ тех людей, кто входил в его окружение и хотел помочь ему, может быть, даже больше, чем он сам этого желал. Но благими намерениями…

Разумеется, снимать ответственность с 47-летнего умного, невероятно искушенного человека и говорить о том, что его совратили, увлекли и тем самым причинили ему невыносимое страдание и зло, было бы наивно. Булгаков всегда сам осознавал и просчитывал свои поступки»[384].

Воспоминания С. А. Ермолинского:

«…предложение МХАТа застало его врасплох. Сидели у него дома и разговаривали до рассвета. Говорили о том, что постановка такой пьесы (а он ее сделает изящно, без тени угодничества!) будет означать полный переворот в его делах. И тут, как бы само собой разумеющееся, мхатовцы затронули самые чувствительные струны: разве он не должен позаботиться о воскрешении своих погубленных произведений?.. Елена Сергеевна записала в дневнике, что Булгаков работал над пьесой с увлечением. Конечно, Лена хотела, чтобы эта пьеса получилась, потому что она хотела, чтобы литературная судьба Булгакова изменилась к лучшему. Она была союзником уговаривавших его, и это можно понять, стало очевидным с самого начала. Началось с явного компромисса. Неизбежно все жгучие, тревожные мысли о Сталине были отброшены. Раз уж взялся, надо находить простейшие решения. И он избрал примитивный романтический рассказ о дерзком юноше, который изгоняется из тифлисской семинарии, становится революционером. Он написал ее быстро. Только так он мог ее написать, иначе бы не смог. Только быстро»[385].

Да, пьеса была написана быстро. Но решимость к этому быстрому само-предательству носилось в сердце долго. Прибавило такое годами носимое в себе решение самоуважения Булгакову? Не думаю.

Он понимал, что принял яд. Значит, как медик, понимал, что нужно и противоядие.

Что ему осталось немного — он ощущал:

«10 декабря 1969 г., тридцать лет спустя, Елена Сергеевна рассказывала нам: „Когда (27.07.1939) подъехали к театру — висела афиша о читке ‚Батума‘, написанная акварелью, — вся в дождевых потеках.

— Отдайте ее мне! — сказал Миша Калишьяну.

— Да что Вы, зачем она Вам? Знаете, какие у Вас будут афиши? Совсем другие!

— Других я не увижу“»[386].

Значит, противоядие уже должно было быть под рукой, а не в маловероятном будущем.

Этим противоядием и был тайный и последний роман.

Но здесь опять развилка в понимании:

1) возможно, что мастер, идущий на сделку с сатаной, автобиографичен. Мастер вбирает в себя боль и отчаяние Булгакова. Вместе они сознательно идут в бездну, игнорируя как ужасы, так и восторги всех москвичей: и литературных критиков, и обывателей. Просто Булгаков так видит себя. И пишет он — для себя;

2) возможно, что мастер, идущий на сделку с сатаной, автобиографичен. Но он должен поддержать своего создателя, утешив боль его совести и оправдав его в глазах читающей публики и коллег. Тогда роман превращается в апологию падения самого Булгакова. Мастер — это романтизированный Булгаков. И если уж мастеру союз с сатаной не мешает любить (пусть и ведьму) и создавать гениальные вещи, то восхваление обычного палача (коих много на балу у Воланда) не есть что-то запредельное;

3) противоположное понимание: роман может быть криком Булгакова: «Запомните меня другим, не как автора „Батума“! У меня другая вера и другие ценности! Союз с сатаной может привести лишь к утрате писательского дара и к могиле!» «Дописать раньше, чем умереть» — определяет свою жизненную цель автор на полях именно «Мастера и Маргариты»[387].

Если замысел о просталинской пьесе относится к 1935–1936 годам, то не кажется случайностью, что мастер становится одним из главных героев и впервые называет себя мастером именно в той редакции романа, которую Яновская называет третьей и датирует как раз промежутком от июля 1935 до июля 1936 года[388].

Писатель может одновременно создавать два текста, радикально противоречащих друг другу. В VI веке Прокопий Кесарийский одновременно писал хвалебные панегирики императору Юстиниану («О постройках», «История войн») и выставлял его в крайне неприглядном виде в приватной рукописи «Тайная история».

В общем, я полагаю, что в роман Булгаков хотел вложить светлую сторону своей души. Неужели столь настойчиво, до последних дней он создавал еще одно произведение об уже неоднократно им сказанном? Рассказ о добром и сжитом со свету человеке из-под пера Булгакова выходил уже не раз: «Кабала святош», «Дон Кихот», «Александр Пушкин»).

Зачем за три дня до смерти посылать роман в мир со словами «чтобы знали», если он несет в себе все то же горькое знание, которым Булгаков уже не раз делился в других своих произведениях 30-х годов?

Это правда, что шутки