1) хотел бы сам Булгаков, чтобы Воланд и его нечисть навсегда прописались в Москве? В предпасхальную ночь он своей авторской волей выгнал их из Москвы. Зачем же их сюда возвращать?

2) хотел бы сам Булгаков провести вечность в созерцании Воланда?

3) хотел бы сам Булгаков быть с Иешуа (не с библейским Христом, ученики Которого носили мечи, а Сам Он не гнушался обличения ни словом, ни бичом — а с заискивающим Иешуа)?

Надеюсь, в своей книге мне удалось пояснить, что на все три вопроса булгаковский ответ был бы — «нет!».

Памятник Булгакову нужен. Но пусть его ставят те, кто умеет читать Булгакова. Пусть будет памятник. Пусть будут пьесы и фильмы по булгаковскому роману. Но есть формула их успешности[392]: они должны совпадать с авторским, булгаковским видением его персонажей. А особенностью этого видения является то, что в романе просто нет положительных персонажей. Ни Воланд, ни Иешуа, ни мастер, ни Маргарита не вызывают восхищения Булгакова и не заслуживают восхищения читателей и режиссеров. Свои возражения, свою иронию Булгаков вкладывал в уста этих своих персонажей. Но свою веру он им не доверил.

Широко известно, что в 1952 году Елена Сергеевна Булгакова установила на могиле своего мужа могильный камень, ранее установленный на могиле Гоголя. Этот камень именовался Голгофой, поскольку на нем было установлен крест. Советской власти, по-своему обустроившей захоронение классика, не нужны были ни Крест, ни камень.

После «дохоронения» самой Елены Сергеевны камень просел. И его решили перевернуть. В 1970 г. он был положен горизонтально и наполовину зарыт в землю. В землю ушла строка, еще в гоголевское время выбитая на нем: «Ей, гряди Господи Иисусе». Это последняя фраза Книги Книг. Последняя строка Апокалипсиса и всей Библии.

Не везет Булгакову с памятниками…

* * *

Ну а вдумчивый читатель романа, не принадлежащий к литературным Шариковым, — что он-то должен был бы вынести из романа? Поняв реальность и мощь черного властелина, свое бессилие перед ним, а также пошлость атеизма — куда он должен был бы обратиться? Туда, где крестное знамение не атавизм, пробужденный внезапным испугом, а норма жизни, веры, любви и надежды. К Церкви. Воля Булгакова туда шла. Навстречу же Церковь простирала свою молитву.

В булгаковском архиве сохранилась записка неизвестного автора, адресованная Марфуше, домработнице Булгаковых в последние месяцы жизни Михаила Афанасьевича. В ней говорится: «Милая Марфуша! Прилагаю просфору за болящего Михаила. За обедней молились, молебен был, свечку ставила, дала на хор, там поют слепые. Завтра будут молиться за ранней обедней. Дала нищим, чтобы молились за болящего Михаила и сама горячо за него молилась»[393].

На литературном же уровне то, на что Булгаков лишь намекал, прямо дерзнул сказать десятилетием позже Борис Пастернак — романом «Доктор Живаго». У обоих романов схожая структура: «роман в романе». И мастер, и Юрий Живаго — литераторы. Их произведения публикуются в составе «больших романов», персонажами которых являются они сами. Предмет творчества мастера и Живаго схож — Страстная неделя в Иерусалиме.

Но Пастернак дерзнул обойтись без сложной системы булгаковских «зеркал» и маскировок. Пастернак прямо сказал о Том, Кого Воланд пытался подменить своим мастерски изготовленным Иешуа: «Они хоронят Бога»[394]. Булгаков же не сжигал мосты. Он надеялся в советской стране опубликовать антисоветский текст. Многое он замаскировал. И тем ввел в заблуждение не только советских цензоров, но и некоторых своих православных читателей. В ночном бою нередко свои же бьют своих. Булгаков как раз и вел прикрытый, ночной бой с атеизмом. Он вел бой за Христа. Но, увы, от христиан же потом и стал получать потоки критики.

У читателя же есть выбор между двумя образами христианства. Или считать себя «христианином без догм и конфессий» — но при этом помня, что именно такое «христианство» выкроил Воланд. Или же быть ортодоксом. Таким, как Борис Пастернак, Анна Ахматова, Александр Солженицын, Валентин Распутин.

Так что не надо позорить русскую литературу и отождествлять позицию Булгакова и позицию Воланда. Если считать, что через Воланда Булгаков выразил именно свои мысли о Христе и Евангелии, то вывод придется сделать слишком страшный. Если уж великий русский писатель сделал сатану положительным и творческим образом в своем романе — значит, Русская Литература кончилась. Осталась журналистика, у которой можно учиться разве что владению языком[395].

А вот из школьной программы лучше бы «Мастера и Маргариту» убрать. Это не детское чтение. Сегодня нет научного академически подготовленного к изданию текста романа (см. постоянные сетования Лидии Яновской об этом). Нет ни тени консенсуса среди литературоведов в ключевых вопросах понимания романа. Например, в вопросе о том, кого считать положительным героем.

Роман Булгакова настолько интересен и «вкусен» для молодежи, что новым поколениям все равно не удастся не прочитать эту книгу. Но зачем это делать именно в школьные годы и в школе? Хоть что-то ведь да и можно отложить до взрослой жизни?

Сегодня же (не в 70-е годы, а именно сейчас) школьное «прохождение» романа создает иллюзию знакомства с Евангелием. Евангелие кажется вторичным и необязательным текстом по отношению к «роману о Понтии Пилате». И на него уже интереса недостает, и прочитать его руки не доходят. Более того — приходится встречать людей, которые считают, что «именно так исторически все и было».

Не все великие книги можно и нужно вмещать в школьную программу. Роман Булгакова заслуживает труда личной и взрослой встречи с ним.

Приложения

За что Канту грозили Соловки?[396]

Свое знаменитое «нравственное доказательство бытия Бога» Кант начинает с общеизвестной посылки: ничто не происходит в мире без причины. «Если бы мы могли исследовать до конца все явления воли человека, мы не нашли бы ни одного человеческого поступка, который нельзя было бы предсказать с достоверностью и познать как необходимый на основании предшествующих ему условий». Или: «Возьми какой-нибудь произвольный поступок, например, злостную ложь, посредством которой какой-нибудь человек внес известное замешательство в общество; сначала мы исследуем ее мотивы, затем разберем, насколько она может быть вменена человеку вместе с ее последствиями. Для решения первой задачи мы прослеживаем его эмпирический характер вплоть до источников, которые мы ищем в дурном воспитании, плохом обществе, отчасти даже в злобности его природы, нечувствительной ко стыду, и отчасти в легкомысленности и опрометчивости, не упуская, впрочем, из виду также и случайных побудительных причин. Во всем этом исследовании мы действуем точно так же, как и при