— Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я испугался, старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин!

Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной части особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся неприятный женский голос:

— Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии? Малярию хотите подцепить? Идите чай пить!

Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым:

— Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя! Воздух уж очень хорош!

И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом.

— Лжет он, лжет! О, боги, как он лжет! — бормочет, уходя от решетки, Иван Николаевич, — вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то видит в это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого бы я дал, чтобы проникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее?» (эпилог).

Ну, мы-то знаем, какую Венеру ищет «лгун с чуть-чуть поросячьими чертами лица».

И у Иванушки тоже трудно заметить духовное преображение. Последнее не стоит путать с удачным карьерным ростом. Он пошел легким путем и уверил себя, что был он «жертвой преступных гипнотизеров» (эпилог). Он «тяжело болен» именно психически. В мир Понтия Пилата он попадает не путем исторических штудий и открытий, а посредством наркотического укола: «После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем…» (эпилог).

Да и смотрение на Луну не столь уж однозначно положительно. Лунный свет и переменчив, и обманчив, и просто несамостоятелен. Он принадлежит Ночи. В Евангелии слова «лунатик», «одержимый луной», «помешанный» и «бесноватый» стоят рядом (см. Мф. 4:24: лунатик — seleniayzomenous) и даже используются как взаимообъясняющие (Мф. 17:15). Лунной богине Селене приписывалась способность сводить людей с ума…[361] В «ершалаимских» главах романа луна появляется только с минуты казни Иешуа. В Евангелиях с Распятием Христа меркнет Солнце. В романе мастера Иешуа связан с ночным миром Луны.

В черновике 1939 года эпилог имеет название «Жертвы луны». Затем этот заголовок ушел, но Иван Понырев шепчет: «Боги, боги… Вот еще одна жертва луны… Да, это еще одна жертва, вроде меня» (эпилог).

В эпилоге те же симптомы, что у Ивана, видны у конферансье Жоржа Бенгальского: «Осталась у него неприятная, тягостная привычка каждую весну в полнолуние впадать в тревожное состояние, испуганно оглядываться и плакать. Припадки эти проходили, но все же при наличности их прежним делом нельзя было заниматься, и конферансье ушел на покой».

Тут стоит задаться вопросом: если эти припадки, случающиеся раз в году ночью, мешают Бенгальскому быть конферансье, то точно ли они не мешают Поныреву быть нормальным (а не «красным») профессором? Почему булгаковеды восхищаются той его работой, о которой Булгаков не сказал вообще ни слова?

Один и тот же сон повторяется ежегодно. В художественной литературе и в религиозной жизни повторение сна означает, что из первого «сонного послания» выводов не было сделано. Вот и у Понырева — роста нет. Перемен нет. Выводов нет. Выхода нет. Мостика от наркосна к московской реальности у Ивана — тоже нет. Тысячи лун Пилата и копящиеся луны Ивана ничего для них не меняют. Пролитое вино не высыхает. Боль не уходит. Ничто не ново под луною.

Ничто не ново под луною:

Что есть, то было, будет ввек.

И прежде кровь лилась рекою,

И прежде плакал человек,

И прежде был он жертвой рока,

Надежды, слабости, порока.

(Николай Карамзин, 1797)

Согласен с Яновской: «И снова проступает вечный Экклезиаст — одним из потаенных мотивов романа… ибо „бывает нечто, о чем говорят ‚смотри, оно новое‘; но это было уже веках, бывших прежде нас“»[362]. И опять не могу с ней же согласиться в ее версии о том, будто именно Понырев — автор «романа о Пилате». Высокий, не-трамвайный язык этого романа, лишенный вульгаризмов и фельетонизмов, которыми так насыщены московские главы, не мог быть языком Иванушки Бездомного.

Но смелее Яновской оказались авторы «Путеводителя по роману Михаила Булгакова „Мастер и Маргарита“». Они в Иванушке увидели даже не мастера, а самого Булгакова: «В этой трудной и мучительной эволюции в какой-то мере отражена сложная духовная эволюция самого автора: от атеиста, студента медицинского факультета до глубоко верующего писателя-ясновидца»[363].

Я же у Булгакова и Иванушки вижу лишь одно сходство: профессор Понырев — это «бывший поэт»[364]. А Михаил Афанасьевич не любил поэзию.

Напомню, что последний абзац перед эпилогом — «Память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера» — Булгаков снял в последней правке. В его последней авторской воле уже у Понырева «Его исколотая память затихает». Итак, мастер все помнит, мучается этим, но уже ничего не пишет. И Иван ничего не помнит — и поэтому ничего толкового тоже не напишет.

Вечно повторяющийся и кошмарящий лунатизм московских героев романа — оправдание вывода Гаспарова: «Это рассказ о мире, который погиб, сам того не ведая»[365].

3. Босой?

И все же — есть. Но только в черновиках. Там остался единственный персонаж романа, которого можно было бы назвать положительным.

Как ни странно, этим единственным положительным персонажем оказывался Никанор Босой.

Его грехи не переезжали человеческие судьбы. Он взяточник, а не людоед, не доносчик и не палач.

И он пережил покаянную перемену (очень дорогая трансформация для русской литературы).

Он единственный, кто признал наказание заслуженным.

«— Бог истинный, бог всемогущий, — заговорил Никанор Иванович, — все видит, а мне туда и дорога. Господь меня наказует за скверну мою, — с чувством продолжал Никанор Иванович, то застегивая рубашку, то расстегивая, то крестясь, — брал!» (гл. 15).

Его покаяние осталось уникальным в романе по своей глубине и необратимости.

Вот как это было в черновиках.

«Шатаясь, с мертвыми глазами, налитыми темной кровью, Никанор Иванович Босой, член кружка „Безбожник“, положил на себя крестное знамение и прохрипел: — Никогда валюты в руках не держал, товарищи, Богом клянусь!.. — С того момента, как Никанора Ивановича Босого взяли под руки и вывели за ворота, он не сомневался в том, что его ведут в тюрьму. И странное, никогда еще в жизни не испытанное им чувство охватило его. Никанор Иванович глянул на раскаленное солнце