– А Морин все еще нет? – спросила вечером Рита. Пустая кровать Морин была точно указующий и обвиняющий перст.

– Нет… да… пока не вернулась, – заикаясь, пробормотала Клара. – Она не то чтобы пропала, мы просто не знаем, где она сейчас.

Господи, какую чушь я иногда несу!

– Как моя мама? – на всякий случай поинтересовалась Рита, выглядывая из-под одеяла.

– Не знаю.

– Можно мне спать на кровати Морин? – спросила Терри. – Она мягче, чем моя.

– А ты на сегодня уже все экзаменационные задания сделала?

– Да-а! Можно?

– Да, наверное.

Терри тут же оккупировала кровать Морин с более мягким матрасом. А безмолвная Пег, не обращая ни на что внимания, все читала свою книжку о медведе Руперте, водя пальцем по картинке, где Руперт был изображен в клетчатом шарфе и штанах и находился в таком месте, где ничто и никогда особенно не меняется.

Айвор был также встревожен затянувшимся отсутствием Морин. Это было заметно даже по его привычным движениям – он кроил ткань или подрубал занавески с такой яростью, словно подчинял себе дикого зверя. И каждый раз, разговаривая с ним, Клара читала у него на лице только плохие новости.

Однажды он принес в Грейндж целую кучу починенной детской одежды и, словно продолжая некий разговор с самим собой, сказал, переступив порог:

– Совершенно очевидно, что эти перемены ничего не дают.

– Что-что?

– Я имею в виду Закон о детях. От него одни только беды.

– Нет, не только, – неуверенно сказала Клара, не зная, как это утверждение опровергнуть, и думая: а наш чудесный рождественский праздник? И то, что наши дети готовятся к экзамену «11+»? И то, что Терри удалось самостоятельно вырастить помидоры? – Просто все как-то смешалось, но ведь и улучшений всяких было немало, хотя, конечно…

– Все не просто смешалось, а стало гораздо хуже!

И Кларе вдруг стало так больно и обидно, словно Айвор влепил ей пощечину.

– Ты что, хочешь сказать, что Морин из-за меня сбежала? – напрямик спросила она.

– Не лично из-за тебя, конечно. Только она всю жизнь вынуждена в приютах жить, есть за общим столом, спать в общей спальне, и любые перемены и нововведения она воспринимает как очередной способ ее унизить, указать, где ее место, поселить в ней разочарование.

– Но ведь в Грейндже задолго до того, как я начала здесь работать, был полный застой, – не сдавалась Клара. – Все эти монахини, исповедующие насилие над детьми, полное отсутствие отчетности, шлепки и затрещины, раздаваемые направо и налево, дурацкие шлепанцы, запрет на разговоры за столом и вообще бесконечные запреты и невозможность ни к кому обратиться за помощью, невозможность ни с кем посоветоваться… Никакой системы!

Айвор был с этим не согласен.

– Все было совсем не так, Клара. Уж я-то знаю. Я же сам ребенком здесь жил. Некоторым из нас везло, и они попадали в хорошие семьи. Но и у нас бывали счастливые дни. Во всяком случае, раньше Морин и в голову бы не пришло отсюда сбежать. Никогда.

– Слушай, я понимаю, конечно, что новая система далеко не безупречна, однако…

Айвор в ответ лишь безнадежно рассмеялся.

– Да, она весьма далека от идеала, – продолжала Клара, – ее даже и хорошей-то пока трудно назвать, но согласись, Айвор, ты вряд ли предпочел бы вернуться к приютам для бедных и к работным домам? Может, тебе и повезло с твоими монахинями, только я знаю точно, что у многих, очень многих детей в приютах жизнь была просто страшной. Их секли кнутом, били, морили голодом, а то и что похуже с ними делали. И знаешь, что самое страшное? То, что никому до этих детей и дела не было. А мне, по крайней мере, до них дело есть.

Клара рысью понеслась наверх, отыскала у себя в столе доклад Майры Кертис – Морин, слава богу, хоть его не тронула, – и опять же рысью сбежала вниз и сунула доклад Айвору.

– Вот. Тебе нужно непременно это прочесть.

Айвор покачал головой:

– В детских домах имеют дело с людьми, а не со статистикой или политикой. Строгая система здесь не применима, Клара. Когда ты только это поймешь?

– А это как раз о людях. Прочти этот доклад, Айвор. Пожалуйста!

И он взял доклад, но сделал это лишь для того, чтобы она успокоилась, а вовсе не потому, что поверил ей. И весь этот разговор оставил у нее очень неприятный осадок. Ей было обидно отчасти потому, что в словах Айвора, безусловно, была определенная правда, а отчасти потому, что она так и не сумела должным образом противопоставить его убеждениям свои собственные.

Интуиция подсказывала Кларе (впрочем, она не призналась бы в этом никому, даже Айвору), что Морин убежала именно с тем молодым человеком, которого тогда привела к себе в спальню. Возможно, именно он и замок на двери в комнату Клары взломал. Она очень надеялась – она даже видела это в мечтах, – что у этого парнишки, возможно, есть настоящая хорошая семья, и его родители теперь станут заботиться о них обоих. Но куда чаще в наличии «хорошей семьи» она сомневалась и представляла себе Морин где-нибудь на улицах Лондона.

Хуже всего, конечно, была неизвестность. Неизвестность и сокрушительное чувство собственной вины. Все ее старые сомнения не просто вернулись, а удвоились – нет, пожалуй, даже утроились. Она определенно не годилась для этой работы. Она вообще для работы с людьми не годилась. Она почему-то решила, что детей можно регистрировать, строить по ранжиру и сдавать в архив столь же легко, как документы. Она так гордилась всеми теми незначительными переменами, которые сумела привнести в жизнь «Шиллинг Грейндж», но теперь стало ясно, что все это было впустую, и детям она ничем не помогла, абсолютно ничем, и это было просто ужасно. Ведь привнесенные ею перемены можно было разглядеть разве что в лупу, а если эту лупу убрать, то вряд ли кто-то заметил бы, что именно ей удалось тут сделать. Ей казалось, что она «полностью меняет образ их жизни» или, по крайней мере, «делает их жизнь немного иной», а на самом деле она просто наблюдала, как у нее на глазах происходят всевозможные мелкие беды. Собственная глупость, облепив ее, как туман, не давала ей даже толком разглядеть эти беды.

От нее, собственно, требовалось одно: обеспечить этим детям полную безопасность; и как раз с этим она справиться не сумела.