Шрифт:
Закладка:
— Мужик, по дремучести своей, всегда считает, что, во-первых, все такие недороды — явление сугубо временное, и уж в следующем году он заживет как в раю. Во-вторых, мужика сильно разбаловали разные земства в царское время, и он искренне считает, что уж с голоду ему «обчество» умереть не даст. Ну а в третьих, в силу неграмотности своей, он просто не в состоянии понять, что при существующей системе он никогда на сытую и счастливую жизнь не наработает, у него на каждую неприятность находится кто-то виноватый со стороны. И поэтому он уж лучше на земле своей как-то перебьется, но жизнь свою бесполезную менять не станет — потому что убежден, что любые перемены — к худшему. Но самое главное заключается в том, что мужик — и особенно мужик с Черноземья — работать начинает только по принуждению, А мы же ему предлагаем на новом месте и дом себе самостоятельно выстроить, и прочее все — а зачем ему лишний раз-то утруждаться, у него дом, хоть и халупа паршивая, уже есть, ему в в хлеву этом хорошо.
— Ты, мне кажется, все же слегка так врешь. Ну не может человек не хотеть жить лучше!
— Может. Причем исключительно из-за лени: чтобы жить лучше, нужно же работать, и работать тяжело. Я тебе простой пример приведу: в Нечерноземье мужики зимой на заработки в города отправляются, и там вкалывают от зари до зари, спин не разгибая. А в Черноземье мужики в города побираться едут. И сейчас уже поехали потихоньку, а если бы закон о запрете нищенства мы не приняли и не заставили бы полицию за его соблюдением строго следить, то на Юге к нас бы уже все города были переполнены ленивыми голодранцами. Ты хоть в курсе, сколько по городам уже детишек, которых эти, извини за нецензурщину, отцы семейств отправили побираться, полиция отловила и в центры переселения отправила?
— Даже примерно не представляю.
— По Новороссии, согласно рапортам полиции, отловлено уже чуть меньше двухсот тысяч детей, по Нижнему Поволжью — чуть меньше, но все равно почти столько же.
— Так… а что ты с этими детьми делаешь?
— Что-что… кормлю и пою, одеваю-обуваю, в школы-интернаты отправляю. А потом по процедуре: выясняем, из какой семьи ребенка побираться послали, в соответствии с законом семью эту в ссылку на пять лет отправляем…
— Так ведь взбунтуются мужики-то!
— Кто? Соседи? Они только рады, когда в селе кого-то забирают, ведь освободившуюся земличку они промеж себя поделить уже готовы.
— Так ведь земля-то ссыльных, если я не путаю, в казну отходит?
— Нам пока смысла нет эту землю реально забирать: участки мелкие, работать на них просто некому… вот как накопится в селе достаточная площадь, тогда передел и устроим, но это в любом случае будет нескоро. А так оно и для государства спокойнее, и мужики, возможно, немного посытнее жить будут.
— Ну-ну…
— Лично меня лишь одно волнует: нужно, чтобы дети не умирали и, по возможности, хоть какое-то образование получали. Но насчет образования — это уже, скорее, твоя забота.
— Ну да… только как заставить мужика детей в школу-то отправлять?
— Ты — точно их заставить не сможешь. А вот агитаторы твои…
Агитаторов Еля учила в специально выстроенном поселке неподалеку от станции Ростокино Окружной дороги. То есть поселок исключительно для подготовки «нужных кадров» и строился: в нем было шесть специализированных школ, два десятка домов-общежитий, в которых будущие агитаторы и жили, а так же несколько зданий иного назначения. Ну а так как Ха-Юн историю в последние пару лет перед переносом матриц учила весьма усердно и информацию тщательно обдумывала, то и программу обучения Еля составила весьма качественную. В первую очередь позаботившись о том, чтобы «не повторить главную ошибку большевиков».
Большевики, озаботившись коллективизацией, послали в деревню, как гласили официальные документы, двадцать пять тысяч рабочих для того, чтобы «революционный класс» пролетариев объяснил «дремучему крестьянству», как правильно хозяйствовать на селе. Вот только настоящие рабочие (то есть умеющие что-то делать руками) в деревню не поехали, «руководить колхозами» отправились большей частью городские люмпены, на заводах периодически подрабатывающие на поденных работах и знающих основную заповедь товарища Ленина «отнять и поделить». Но гораздо хуже было то, что о работе в деревне они вообще ничего не знали, так что в основном их деятельность свелась к «раскулачивания» — а в кулаки они записывали всех, кто как-то умудрялся не погрязнуть в беспросветной нищете. А вот настоящие кулаки как-то в большинстве своем проскользнули у этих «гегемонов» между пальцами и впоследствии сумели много гадостей в стране натворить. Впрочем, и сами «гегемоны» гадостей натворили не меньше, оставив страну буквально без хлеба благодаря своей неуемной (и абсолютно неумелой) деятельности.
Поэтому в школах Еля обучала детей из деревень, взяв парней в возрасте лет так от четырнадцати и старше — и им в первую очередь давали знания именно по части сельского хозяйства (для чего привлекались преподаватели и студенты сельхозакадемии). А во вторую очередь Еля им рассказывала о «прелестях механизации сельского хозяйства» и очень подробно объясняла, почему крестьянин-единоличник никогда таких прелестей вкусить не сможет. На примерах объясняла, каждое лето учеников вывоза в государственные хозяйства, где они постигали в том числе и великое искусство управления передовой сельхозтехникой и способам ее быстрого ремонта при поломках. А вот вопросы идеологии в школах как-то опускались — и Еля обсуждала эти самые идеологические вопросы как раз «в зданиях иного назначения» С совершенно другими людьми.
Которых она специально собрала буквально со всей страны, а кое-кто вообще из-за границы приехал. И с ними идеологические вопросы именно обсуждались, правда периодически эти обсуждения прерывались охранниками, которых сюда направил генерал Татищев. Но несмотря на некоторые разногласия, чаще всего у нее удавалось найти общий язык с оппонентами и даже приходить ко взаимоприемлемым решениям.
А когда вопрос о запуске программы
