критериев и оборачивалась великим злом. Вспомним средневековую инквизицию. Казалось бы, что может быть святее «борьбы с Дьяволом»… Но в результате этого «святого» и «богоугодного» дела были замучены и сожжены на кострах миллионы лучших сынов и дочерей человечества.

Или Великая французская революция… Что может быть гуманнее и благороднее лозунга «Свобода, Равенство, Братство»? Но все обернулось вакханалией доносительства, предательства, жестокости и вампиризма. Палачи стали самыми уважаемыми гражданами «свободной» Франции. Для облегчения их труда примитивный топор был повсеместно заменен механизированной гильотиной. Красочно обставленные публичные казни превратились в самое любимое развлечение революционного французского плебса.

Я уже не говорю о Великой Октябрьской революции, с ее посулами построить самое демократическое, самое справедливое и самое счастливое в мире общество. К чему это привело, все мы прекрасно знаем.

Выше речь шла о феномене превращения добра в зло. Не менее показательны примеры обратной трансформации — зла в добро. Все известные в истории человечества самые великие и самые спасительные открытия (изобретение одежды, домостроительства, освоение земледелия, пастушества и др.) произошли в условиях жесточайших экологических кризисов, когда голод, болезни и отчаяние ставили общество на край гибели.

На более мелких локальных уровнях такие превращения почти повседневны. В 1965 г., когда наша разведочная группа появилась в верховьях Кети, большие массивы лесов были уничтожены кедровым шелкопрядом. Лето 1965 г. было очень засушливым и изобиловало лесными пожарами, губительность которых была особенно сильной потому, что после шелкопряда осталось много древесного сухостоя. В результате значительные участки тайги полностью выгорели и количество промыслового зверя сильно уменьшилось. Местные жители существовали, главным образом за счет охоты и в сложившихся обстоятельствах многие из них оказались не у дел. Все говорили, что жить здесь теперь нечем, некоторые собирались переселяться в другие, более благополучные места.

Когда мы появились там вновь несколько лет спустя, то с удивлением обнаружили, что эти готовые исчезнуть селения не только не обезлюдели, но, напротив, стали более многолюдными и вполне благополучными. Оказалось, что после шелкопряда и пожаров в окрестной тайге образовалось много гарей, покрывшихся густой травянистой растительностью, среди которой преобладали медоносы. Появилось много удобных пастбищ и сенокосов. Местное население учло это и в большинстве своём переключилось на пчеловодство и животноводство, которые зарекомендовали себя как очень выгодные, доходные отрасли. Всё произошло по мудрой русской народной пословице: нет худа без добра, а добра без худа.

Неизбежность превращения зла в добро, и наоборот, наглядно запечатлена в мировом фольклоре, в том числе славянском. В «Народных русских сказках» А. Н. Афанасьева есть цикл «шутовских» диалогов под общим названием «Хорошо, да худо». Их ведут два персонажа: вопрошающий обыватель и отвечающий трикстер (?) — например, так.

— А зачем ехал?

— За покупкой дорогою: за мерою гороха.

— Вот это хорошо!

— Хорошо, да не дюже.

— А что ж?

— Ехал пьяный, да рассыпал.

— Вот это худо!

— Худо, да не дюже.

— А что ж?

— Рассыпал меру, а подгреб две.

— А вот это-то хорошо!

— Хорошо, да не дюже.

— А что ж?

— Посеял, да редок.

— Вот это худо!

— Худо, да не дюже.

— А что ж?

— Хоть редок, да стручист.

— Вот это хорошо.

— Хорошо, да не совсем.

— А что ж?

— Поповы свиньи повадились горох топтать, да и вытоптали.

— Этак худо!

— Худо, да не дюже. ~ А что ж?

— Я поповых свиней убил, да два чана свежины насолил.

— Вот это хорошо!

— Хорошо, да не дюже.

— А что ж?

— Поповы собаки повадились свежину таскать, да повытаскали.

— Вот это худо!

— Худо, да не дюже.

— А что ж?

— Я тех собак убил, да жене шубу сшил…

(Афанасьев А. Н., 1985. Т. З. С. 140)

Однако в сказках разных народов (в том числе сибирских) чаще всего обыгрываются сюжеты, где события с «плохим» началом имеют «хороший» конец (заблудившийся в лесу человек после долгих мытарств возвращается домой с нечаянно обретенным богатством, несправедливое наказание оборачивается великой наградой), а не наоборот. В этом, видимо, заключается одно из главных отличий сказки (выдумки) от фольклорных жанров, претендующих на историческую правду (мифа, притчи, легенды, предания, героического сказания и пр.).

Итак, в основе всех явлений и категорий Мира лежит оппозиция двух противоположных начал: добра и зла, света и тьмы, жизни и смерти. Отсюда — светлая и темная души, добрые и злые силы, Верхний и Нижний миры. Вне этой бинарной диалектической напряженности и взаимообратных превращений немыслимо движение, немыслима жизнь, немыслимо существование Мироздания.

В первобытном язычестве эта бинарность базировалась на архетипах коллективного бессознательного, являясь некой стихийной изначальной заданностью. Концептуальные разработки Гераклита — видимо, одна из самых содержательных попыток интегрировать эти сокровенные архе-типические идеи в сознание, переведя их с уровня мифа на уровень цельных, логически оформленных мировоззренческих построений.

Особенно сложно и многопланово языческое восприятие категорий пространства-времени. Практически у всех народов архаичной культуры популярен такой общепланетарный фольклорный сюжет: герой мифа или сказки, собираясь в запредельные страны, «сжимает» свои владения (дом, домашнее имущество, домочадцев и пр.) до такого размера, что их можно поместить в дорожную суму или даже в карман. Прибыв же на место, он «расширяет»» все до нормальной величины, как бы демонстрируя, что макромир в определенной системе пространственных связей может восприниматься как микромир, и наоборот. Хантыйский сказочный герой, принеся из чужедальней страны «сжатую» невесту, по возвращении домой достает ее из кармана, бросает на землю либо на пол — «и вот она стоит величиной с большую женщину, и вот она стоит величиной с высокую женщину» (Мифы, предания, сказки…, 1990. С. 95, 141).

По сибирским (во всяком случае, западносибирским) языческим представлениям, мертвые в Нижнем мире считают себя живыми, а нас — мертвыми, и так же боятся нас, как мы их. Рождение на земной стороне является для них смертью, начало — концом, прошлое — настоящим.

В мифах и сказках многих народов (не только сибирских) повторяется такой эпизод: герой попадает в незнакомое (неземное?) место, проводит там сравнительно недолгое время, а когда возвращается в свое селение, не находит ни дома, ни родных, ни друзей. Оказывается, за его краткое отсутствие родной мир постарел на десятки и даже на сотни лет и стал для него чужим: никто его не помнит, и он здесь никому не нужен.

В этом отношении интересна одна сибирско-эскимосская легенда. Некто путешествовал несколько лет, затем возвратился домой, нестарым, в полном расцвете сил. Придя к месту своего родового селения, он с удивлением обнаружил, что оно совершенно изменилось. Жилище, в котором он некогда жил, развалилось, жена и малолетний сын исчезли, кругом были незнакомые люди. Вскоре возвращенец встретил дряхлого седого старика и спросил его