высокой культуры, что могло быть следствием «неровного» (волнообразного?) социально-экономического и культурного развития общества в условиях периодических изменений степени благоприятности экологических ситуаций.

Видимо, у отдельных этносов в определенные исторические периоды обряд трупосожжения имел не только ритуальное, но и социальное значение. Особенно четко это прослеживается в Релкинском раннесредневековом могильнике на Оби (V/VI–VII/IX вв. н. э.). Касаясь социальной трактовки кремаций названного кладбища, автор раскопок пишет: «Трупоположение и трупосожжение после смерти свидетельствовали о каком-то особом положении умерших. С достоверностью утверждать что-либо трудно. Ясно два факта: 1) сжигание трупа проводилось чрезвычайно редко, известно только 5 случаев из 59 и 2) кремированный имел непосредственное отношение к вооружению, т. к. почти все боевое оружие (как защитное, так и наступательное) находилось в этих могилах. Кто были эти люди — воины или служители культа — сказать трудно, но наличие особой категории людей, отмеченных привилегией в обществе, несомненно» (Чиндина Л. А., 1976. С. 169). Если сопоставить инвентарь Релкинского могильника, найденный при трупосожжениях, с описанным в остяцких героических сказаниях вооружением древних князей и богатырей, то напрашивается предположение о принадлежности этих кремированных захоронений былинным богатырям — ближайшим родственникам князя, представителям привилегированной военной касты героических времен военной демократии.

Вместе с тем в отношении сибирских аборигенов к огню и в оценке его роли в тех или иных ритуальных действиях было много противоречий. С одной стороны, считалось, что огонь необходим покойникам: манси, например, не сжигали в дороге всех запасенных для костра дров — обязательно оставляли хотя бы одно полено, чтобы тень умершего (душа-тень), идущая в мир мертвых, могла погреться у костра. Сибирские аборигены наряду с другими могильными вещами клали вместе с покойником и «огонь» — обычно в виде огнедобывающего приспособления (огниво, трут и пр.). С другой стороны, покойники вроде бы боялись огня: ханты, чтобы не допустить возвращения умершего, в течение нескольких дней после смерти родственника поддерживали постоянный огонь в жилище (Дунин-Горкавич А. А., 1911. С. 27). Якуты во время похорон обязательно оставляли кого-нибудь в селении для принятия мер против возвращения покойного. Оставшийся запирался изнутри и разводил у порога на земляном полу костер (Овчинников М., 1905. С. 173, 174).

Культовая роль огня проявлялась не только в «мертвой», но и в «живой» жизни. Огонь, по сибирским этнографическим свидетельствам, был символом благополучия семьи и рода. Восточные ханты избегали переносить огонь из одного дома в другой, боясь, что от этого будут болеть дети и исчезнет удача в промыслах (Материалы по фольклору хантов, 1978. С. 185). У гиляков «только сородич имеет право разводить огонь на очаге сородича, только сородич имеет право выносить огонь из юрты, не докурив своей трубки» (Штернберг Л. Я., 1904. С. 72, 73). Интересно, что ульчская девушка, уходя женою в чужой род, обязана была выбить свою трубку у родного очага. В эпических песнях ненцев неоднократно приводится такой эпизод: представитель побежденной семьи или рода обращается к победителю, моля о пощаде: «Не убивай наши последние вздохи, оставь нас живыми… В нашей земле огонь погаснет» (Куприянова З. Н., 1965. С. 143). Здесь гибель рода и смерть родового огня выступают как равнозначные явления. Буряты приписывали огню способность даровать потомство.

Характеризуя быт оленных чукчей, В. Г. Богораз описал у них особое священное огниво «кыркыр». В отличие от огнива для повседневного пользования, не являвшегося священным предметом, кыркыр, «напротив, употребляется для зажигания огня только во время известных праздников; у многих чукчей, которые теперь употребляют по преимуществу трут и огниво, в эти дни в огонь, добытый кресанием, все-таки прибавляют искру, добытую трением из кыркыр для придания ему обрядового значения. Некоторые из кыркыр переходят от поколения к поколению в течение очень долгого времени, но каждый из них приурочен к какому-нибудь человеку, специальным покровителем которого он является; таким образом, когда человек родится, один из незанятых наследственных кыркыр приурочивается ему. Когда же человек умирает, то его кыркыр освобождается. Только если при рождении ребенка нет ни одного незанятого кыркыр, для него делается новый кыркыр. Это считается очень хорошим признаком для семьи» (Богораз В. Г., 1901. С. 49, 50).

Л. Я. Штернберг отметил один любопытный гиляцкий обычай: «Когда род разделяется и часть его выселяется в другое место, старший в роде отламывает половину огнива и вручает старейшему из отъезжающих. Этим огнивом переселенцы зажгут на новом месте огонь на празднике медведя; оно же будет передаваться из рода в род для той же цели. Отсюда выражение "ломать огонь" стало означать расселение рода» (Штернберг Л. Я., 1893. С. 6). Аналогичный обычай отмечен у ульчей. Огонь, таким образом, являлся символом родового единства: с нарушением единства «ломался» огонь.

У коренного населения Сибири считалось большим грехом плевать в костер, бросать туда мусор и другие «нечистые» предметы. Н. П. Григоровский приводит записанную им на Васюгане легенду о том, как одна ленивая остячка не вынесла мусор на улицу, а бросила в чувал (простейшую печь). Оскорбленная хозяйка огня сожгла жилище вместе с нерадивой хозяйкой (Григоровский Н. П., 1884. С. 28, 29). Енисейские тунгусы верили, что если оскорбить огонь, он насылает на детей коросту. По поверьям якутов, тех, кто плевал в огонь, клал в камин принесенные с улицы обугленные поленья, разрывал уголь острыми предметами, хозяева огня наказывали, покрывая язвами. Негидальцы рассказывают: однажды мальчик взял кусок мяса и стал поджаривать его на кончике ножа. Мясо соскользнуло в огонь. Мальчик хотел его достать и нечаянно ткнул ножом костер. Вдруг оттуда показался и затем скрылся человек, по лицу которого текла кровь. Вскоре мальчик умер (Цинциус В. И., 1971. С. 186, 187).

По верованиям остяков, Солнце и Огонь — две дочери верховного бога, который поручил им освещать и согревать жителей Земли (Григоровский Н. П., 1884. С. 28, 29). Вогулы называли огонь «Най» («Великая Женщина»); представление это было столь реальным, что мужчины стеснялись раздеваться в присутствии огня (Чернецов В. Н., 1935. С. 140). Энецкие и нганасанские мужчины не могли прикасаться к огню домашнего очага; трубку для них раскуривала жена или хозяйка чума. Ассоциация огня, как и солнца, с женским началом отмечена и у ряда других сибирских народов — в частности, у ненцев, кетов, эвенков, нивхов, нанайцев, юкагиров. Представление сибирских аборигенов об Огне-Матери является составной частью культа Матерей Природы, который, по мнению специалистов, характеризует древнейший пласт первобытных верований сибирского населения; в этнографической современности он более всего выражен у нганасан (Симченко Ю. Б., 1963), но прослеживается в той или иной мере у всех сибирских народов — например, у селькупов, почитавших