локальный характер; так, например, переход от физики к химии или от Ветхого завета к Новому завету уже не есть смена парадигмы. При смене парадигмы сдвигается устоявшаяся система понятий, но Г. Гегель имеет в виду изменение духа науки, а дух европейской науки не меняется со времен Г. Галилея: это опыт плюс математика, соединяемые друг с другом исключительно посредством шкалы приборов. В этой триаде: опыт-прибор-математика, – нет места ни искусству, ни религии, ни личности, ни «вызову-ответу» истории. В течение пяти столетий этого было достаточным, это было успешным и «прогрессивным». Но Г. Гегеля смущает застой духа в «прогрессе» отдельно взятого элемента общества, живущего своей жизнью. Интуиция Г. Гегеля бежит прочь от застоя духа, что спустя столетие тоже ярко переживается такими разными мыслителями как, например, М. Хайдеггер и О. Шпенглер.

М. Хайдеггер, размышляя о «пути к языку», отворачивается от современной «лингвистики». «Сказывание» как феномен, с которого начинается понимание языка, Хайдеггер сводит к «казу», показу – обращению к взгляду. Язык существует как организация взглядов, а не знаков, – к чему традиционно склоняется лингвистика. Причем, взгляд не сводится к жестам, знакам, сигналам, – об этом смелее М. Хайдеггера писал М. Мерло-Понти: «Видение – это не один из модусов мышления или наличного бытия «для себя»: это данная мне способность быть вне самого себя…и моё «я» завершается и замыкается на себе только посредством этого выхода во вне» [Мерло-Понти 1992, 51]. Именно по этой причине, а не по какой-либо другой, «… путь к языку как языку – утверждает М. Хайдеггер, – длиннейший из всех, какие можно помыслить» [Хайдеггер 1993, 259]. Не случайно на вопрос корреспондента: «Как Вы понимаете взаимоотношение философии и науки?», М. Хайдеггер ответил очень резко. «Это очень трудный вопрос, – начал он – Наука распространяет сейчас свою власть на всю Землю. Но наука не мыслит, поскольку её путь и её средства таковы, что она не может мыслить…только тогда, когда признают, что науку и мысль разделяет пропасть – их взаимоотношение станет подлинным» [Хайдеггер 1991, 150]. В качестве хорошей иллюстрации к тезису М. Хайдеггера можно привести слова Г. Гегеля, вынесенные в эпиграф: «…субъективное видение, выброшенное вовне, является солнцем» [Гегель 1975, 42]. Для «научного сектантства» сама конструкция этой мысли остается недоступной. Между тем, уже аристотелевский подтекст этой фразы наводит на мысль о том, что свет существует не для того, чтобы светить, а для того, чтобы видеть (и речь идет не о человеке, и вообще не о живых существах).

О.Шпенглер текущему состоянию науки в форме «систематики» противопоставляет будущее развитие как путь к «физиогномике». «Систематический способ рассмотрения мира в течение истекшего столетия, – пишет Шпенглер, – достиг на Западе своей вершины и перешагнул её. Физиогномическому еще предстоит пережить свое великое время. Через сто лет все науки, возможные на этой почве, станут фрагментами единственной колоссальной физиогномики всего человеческого» [Шпенглер 1993, 257].

Гегелевская диссертация об орбитах планет была, можно сказать, совсем не об астрономии; она была тем крохотным семенем, из которого произрастала большая философия, начиная с самого Гегеля и кончая той устремленностью в будущее, в которой до сих пор отмечено совсем немного имен.

Язык и проблема спекулятивности в философии Гегеля

«…язык – это музыкальная стихия… Это тонкий аромат, благодаря которому можно наслаждаться симпатией души…»

Гегель («Речи директора гимназии»)

В истории философии метод текстологического анализа имеет многие преимущества перед всеми другими методами понимания авторского текста. Однако, существуют в философии такие авторы, по отношению к которым текстологический анализ ни в какой степени не способствует решению тех проблем, которые уже возникли при обычном вдумчивом прочтении текстов. Убедительным аргументом в пользу этого тезиса может служить магистерская диссертация И.А. Ильина (1883–1954) на тему «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека»», по итогам защиты которой в МГУ (начало 1918 г.) диссертанту были сразу присуждены две ученые степени: магистерская и докторская. Диссертант, используя возможности двухлетней заграничной командировки, проработал все тексты Гегеля и о Гегеле на языке оригиналов, доступные ему в европейских библиотеках. В итоге И.А. Ильин пришел к верному выводу, что Гегеля надо понимать через «спекулятивное», но отнюдь не через «диалектику: «…необходимо установить, что «диалектика» не есть ни главное содержание, ни высшее достижение философии Гегеля» [Ильин 1994, 55]. Однако «спекулятивное» для Ильина так и осталось проблемой, по поводу которой можно высказать десяток версий с опорой на текстологический анализ.

Именно тексты Гегеля провоцируют трактовку «спекулятивного» очень разным образом: через противопоставление рассудка и разума, отрицательно-разумного и положительно-разумного, конкретного и абстрактного, через единство логического и исторического, мистического и поэтического, через критику формальной логики и отождествление с жизнью и истиной. Если собрать все фрагменты текстов воедино, то картина смыслов неминуемо начнет распадаться на отдельные цитаты, за которыми вместо предполагаемого единства и целостности замаячит то, что А. Шопенгауэр называл «шарлатанством», а У. Джеймс «бормотанием визионера». Да и Л. Фейербах усматривал в гегелевской методе «пьяную спекуляцию», не говоря уже о критике спекулятивности (читай «идеализма», сводимого к «опиуму народа») со стороны К. Маркса и Ф. Энгельса.

В России интерес к Гегелю, к гегельянству и неогегельянству традиционен, причем именно с опорой на текстологический анализ. Как не вспомнить по такому случаю недавней памяти московскую школу Э.В. Ильенкова или ленинградский класс Е.С. Линькова. Кстати, совсем недавно, в 2014 году, петербургское направление Линькова было очень достойно представлено монографией С.В. Смирных «Невыученные уроки «Феноменологии духа» Гегеля», итожившей десятилетие работы автора в направлении «проблемы спекулятивного». Эта проблема, надо признать, «проговорена», причем многими авторами, но проговорена она по одним и тем же лекалам. Круг комментариев замкнулся, а комментаторы разошлись каждый со своим лозунгом. Так, например, в свое время И.А. Ильин, утомившись от громадья цитат и ссылок, превратил «спекулятивное» в особое «сердечное созерцание», а это последнее объявил «путем к очевидности». Подобную позицию участливо поддержали Н.О. Лосский и П.А. Флоренский. В этом движении русской философской мысли есть зерно истины, но есть и значительная доля бессилия перед проникновением в гегелевское понятие «спекулятивность».

Очень странно, что оппоненты на защите диссертации И.А. Ильина, а ими были Е.Н. Трубецкой и П.И. Новгородцев, не обратили внимания на то, что ключом к диссертации с обилием цитат является небольшая статья директора гимназии, коим был тогда Гегель, под названием «Кто мыслит абстрактно?» Как следовало из этой замечательной работы, абстрактно мыслят торговки на базаре, когда проклинают друг друга и обзываются. Соответственно, философ мыслит конкретно, хотя и использует вроде бы абстрактные понятия. Взяв за основу этот