тела в вопросах чести безусловна. В гневе человек поднимает голову выше, в ненависти опускает. При трусости подгибаются колени. В радости глаза сверкают. В печали взгляд бездонен. От любви губы краснеют и пухнут, от злости сжимаются и бледнеют. В поединке воины читают жесты тела без ошибок. Из жестов тела складываются в духе «линия победы» и «линия поражения» со своей «точкой невозврата», после которой итоги наступают неминуемо. При хорошем вкусе созерцание художественного произведения полно военных коннотаций: победа, триумф, харизма, вождь – в одних случаях и позор, наглость, трусость, предательство – в других. Зритель с хорошим вкусом покидает музей, галерею, театр не как столовую, а как «театр военных действий»: в качестве победителя – при своей сопричастности творцу-герою, или в качестве побежденного, разбитого наголову дурным вкусом наглых представителей искусства. Впрочем, дюжинным людям это не грозит: они во всем найдут плюсы благодаря девизу «о вкусах не спорят». «О вкусах не спорят», – говорят либерально настроенные люди и «моргают», – как шутил Ф. Ницше. Моргают, ибо есть такой жест нечистой совести.

Часть вторая

Апология гегелевской диссертации об орбитах планет

«…субъективное видение, выброшенное вовне, является солнцем…»

Г. Гегель («Философия природы»)

При отрицательном отношении к Гегелю, к его «спекулятивному методу» – а этим хвастаются или грешат многие – гегелевская диссертация «Об орбитах планет» 1801-го года представляется лакомым кусочком для уничижения кумира. Анекдотичная ситуация, в которой умозрительный философ предсказывает невозможность существования планеты в определенном месте солнечной системы, что практически опровергается едва ли не в том же году, конечно, бросает тень на Гегеля. Только гегелевская диссертация была совсем не об этом.

При уважительном отношении к «философии природы» Гегеля, которое демонстрирует, например, А.П.Огурцов, смысл гегелевской диссертации растворяется в позитивных поисках разного рода методологических моментов. Моменты эти сами по себе существенны и достойны отдельного рассмотрения. Однако, трудно согласиться с тем, что «основная идея диссертации заключается в априорном выведении закономерности расстояний между орбитами планет и в критике эмпирического закона Тициуса», – как пишет А.П. Огурцов [Огурцов 1975, 597]. В гегелевской диссертации указанная тематика не является ни основной, ни даже сколько-нибудь существенной. Не случайно априорные «нумерологические закономерности» появляются в конце текста диссертации, причем в качестве «лирического отступления».

Сама по себе диссертация имела формальный характер (для занятия должности доцента), причем защита проходила в приватной дружеской атмосфере (под руководством Ф. Шеллинга). Странным является сам факт выбора темы диссертации: «Об орбитах планет». Принято считать, что тайна гегелевской философии восходит к «Феноменологии духа», но тайна «Феноменологии духа» имела свои предпосылки, а именно: критика современной и успешной физики с точки зрения …Собственно, точка зрения тогда еще не получила своего терминологического выражения, скрываясь за выражением «творческий дух». «Только в том случае, – писалось в «Первой программе немецкого идеализма», – если философия даст идеи, а опыт – данные, мы сможем, наконец, получить большую физику, которую я предвижу в будущем. Современное состояние физики, по-видимому, не может удовлетворить творческий дух…» [Гегель 1972, 211]. О какой же «большой физике» мечтал Гегель, да и наступило ли её время к нашему двадцать первому веку?

Формальный повод для диссертации Гегель использовал со всей серьёзностью, ему присущей. Поскольку защита диссертации предполагала диспут, то и тема её должна была иметь «турнирный характер», бросать перчатку авторитету. В качестве такого авторитета был избран И. Ньютон, его «математические начала натуральной философии» и, соответственно, «закон всемирного тяготения». Естественно, у И. Ньютона критиков хватало и без Г. Гегеля, например, со стороны Х. Гюйгенса, Г. Лейбница или Л. Эйлера, причем, если первый только сомневался в ньютоновских гипотезах (а творчество Ньютона гипотезами просто фонтанировало, несмотря на знаменитое «гипотез не измышляю»), то последние над ними явно подсмеивались.

Конечно, И. Ньютон прекрасно осознавал, например, недоказуемость и непроверяемость собственного утверждения о том, что тело, предоставленное самому себе, будет покоиться или двигаться до бесконечности с одной скоростью по прямой линии. Без этой аксиомы, выдаваемой за «закон природы», нельзя сформулировать понятие механической «силы» (именно механической). Однако, не трудно представить себе негодование Г. Гегеля при чтении подобного рода утверждений. Для Гегеля с его интуицией «дурной бесконечности» и «перехода количественных изменений в качественные» тезисы И. Ньютона, выставляемые в качестве то ли аксиом, то ли законов, то ли вспомогательных средств вычислений, служили подходящим поводом для философско-логической критики.

И. Ньютон, как известно, долго не публиковал «закон всемирного тяготения», и дело было не только в излишней скромности – скорее, наоборот. Ньютон не мог определиться с тем, является ли он сам только «вычислителем», способным таблицы наблюдений превращать в формулы вычислений, или «физиком», способным понимать природу. Пикантность подобного рода сомнений усугублялась фантомами античной «физики», особенно по части вопроса об орбитах планет («блуждающих звезд»). Ньютону со студенческих лет был знаком трактат Аристотеля «О небе» (этот трактат входил в учебную программу), в котором для объяснения блуждающих траекторий планет на хронологической карте звездного неба использовалась математическая модель платоновского слушателя Эвдокса. Суть модели Эвдокса сводилась к тому, что Земля существует внутри особых «сфер» (идея идет от Пифагора), к которым прикреплены звезды и светила (включая Солнце и Луну), причем сферы вращаются вокруг Земли с разной скоростью и под разными углами наклона осей вращения. В таком случае при надлежащем подборе числа сфер, их скоростей вращения и углов наклона осей можно описать любое криволинейное движение «блуждающих звезд» на карте звездного неба. По вычислениям Эвдокса, для точных расчетов положения всех планет на небе в любой момент времени достаточно двадцати семи сфер. Как отмечает И.Д. Рожанский, «ученик Эвдокса Калипп усовершенствовал эту систему, добавив по две сферы для Солнца и Луны и по одной для каждой из планет; таким образом у Калиппа было уже 36 сфер» [Рожанский 1982, 230]. Античность верила в «сферы» едва ли не тысячу лет, И. Ньютон – уже нет. Но двадцать семь сфер, предложенные Эвдоксом для математического описания положения планет на ночном небе, для практики прогнозов давали прекрасный результат. С этого момента начинаются расхождения в европейской науке между математикой и физикой: математика вычисляет правильно даже при произвольных построениях относительно реальной физики. «Закон всемирного тяготения» не стал исключением, поскольку уже для его автора он был «другим вариантом Эвдокса»: вместо множества «сфер» появилась одна особая «сила» (воображаемая «сила тяготения»). В её реальности и сомневался И. Ньютон, не публикуя великий «закон природы» (или «закон вычисления»?).

Г. Гегель, приступая к своей диссертации, был полностью уверен в том, что «сила всемирного тяготения»