Шрифт:
Закладка:
И как поверить, что это совпадение? Меня охватывает паранойя: откуда старец мог знать, что именно я пишу? Я уверен, что он не входит в мою келью. И даже если бы входил, откуда ему знать, что в конце фрагмента про пьяный автобус, где я говорю, что началась война с датчанином, я хотел написать (но не написал), что, может быть, лучше закрыть глаза и отступить (задёрнуть занавеску на окне души), чтобы уйти с пути зла? Неужели старец уже вхож во все одновременно существующие времена, неужели знает не только то, что уже написано, но и то, про что промолчали? Неужели он знает, что всё со всеми уже случилось?
Я схожу с ума или иду к Богу?
* * *
Сверчки. Жара. Запах горячего креозота и машинного масла от железнодорожных шпал. Тишина с очень характерным жужжанием в среднем ухе, нарушаемая только сверчками и редкими автомобилями. Несколько ящериц среди камней на железнодорожной насыпи, время от времени камни скатываются вниз, если ящерица большая. Четыре часа до поезда из Кралева в Лапово. Полдень: по крайней мере, так показывают часы на здании завода «Црвена застава». Идеальное время для того, чтобы подремать.
Я вошёл в сторожку, но уже через пять минут меня разбудил стук в дверь. Не успел я ответить «Войдите» или «Открыто», как незваный гость отворил дверь, и меня словно поразило громом: передо мной был Люпчо! Отец Иаков стоял позади него с извиняющейся миной на лице. Наступило томительное молчание; в глазах Люпчо можно было увидеть злость, которую испытывает родитель, когда находит ребёнка, сбежавшего из дома, про которого он думал, что его сбила машина или похитили террористы, и теперь не знает, нашлёпать его по заднице или обнять.
— Я пойду, увидимся — сказал отец Иаков и ушёл.
Люпчо сел на кровать, я стоял, и он воскликнул:
— Что ты тут делаешь, мужик?! У нас там объявили, что ты пропал без вести!
— Как ты меня нашёл? — спросил я.
— Вспомнил, что, когда я встречал тебя в аэропорту, ты упомянул монаха из Драча. Это была единственная зацепка.
Люпчо оглядел комнату. Посмотрел книги: Достоевский, Отец Мелентий Хиландарец, «Лествица» Лествичника. Он был потрясен антисанитарными условиями; понюхал одеяло на кровати и сделал такое лицо, как будто вот-вот сблюёт.
— Иди, собирайся. Мы едем домой, — сказал он, как будто действительно был моим отцом и должен был спасти меня от плохой компании, в которую я попал.
— Я дома, Люпчо, — сказал я.
— Я вижу, вон твоя церковь, там ты дома с Отцом Небесным. И читаешь только религиозное, — сказал он и снова сделал жест рукой, чтобы я собирался.
— Даже если бы я вернулся туда, я был бы уже не тот.
— Вижу, — цинично сказал он, — уехал здоровым, а вернёшься полоумным. Назови мне хоть одну причину, по которой тебе лучше остаться здесь, в этом хлеву, — потребовал он, почти кипя от беспомощности.
В этот момент я приложил указательный палец к губам. И попросил Люпчо помолчать. Дверь была открыта. Слышалось монотонное пение цикад и поскрипывание фонаря на шлагбауме, качавшегося на лёгком ветерке.
— Слушай! — прошептал я.
Он посмотрел на меня, как будто я рехнулся, и спросил:
— Да что слушать-то? Ничего нет!
— Как это нет? Тебе нужно только ощутить звуки и ароматы того, что так мало, что его почти не видно. Сверчки, которых никто не замечает, глядят на большой блистающий мир. Скрип совершенно никому не нужного фонаря. Запах смолы и пропитки для шпал. И даже запах ладана из церкви слышится здесь. Философия максимального минимализма.
— Максимальный минимализм стал твоим умом, Ян! — воскликнул Люпчо[5]. — Ну ты уже совсем сошёл с ума, чувак! — закричал он.
— Почему? Разве эта моя маленькая вселенная меньше, чем та, которая, как я думал, у меня была и которая растаяла за секунду? Слава, брак, репутация, деньги? Я решил жить мудро, а значит, пользоваться только самым необходимым, кум, — сказал я.
— Вижу, монах из Драча здорово промыл тебе мозги. Человек определённо безумен, когда начинает видеть целые миры в незначительных деталях вроде цикад или скрипа фонаря. Давай, собирайся!
Я ничего не сказал, хотя вспомнил тот теологический трактат, который я в пьяном виде читал тем вечером во Франкфурте и в котором была сноска, говорящая, что дискурс невротиков находит смысл в мельчайших и незначительнейших деталях и не видит его там, где он величиной с Эйфелеву башню. Но что интересно, я вовсе не считал себя невротиком; напротив, я думал, что весь мир невротичен. Так что я даже не пошевелился.
— Я не сумасшедший, я просто свободен, кум. Достаточно, чтобы проехал всего один поезд, чтобы это понять. И ты освобождайся, — сказал я. И, к его величайшему удивлению, встал, взял его за руку и вытащил его из сторожки. Потом потащил дальше и в следующий момент мы уже стояли на пути. — Посмотри налево, — сказал я. — Что ты видишь?
Он смотрел на раскалённые рельсы, которые сходились в точку на горизонте и создавали иллюзию воды, испаряющейся под палящим солнцем.
— Ничего не вижу, — ответил он и добавил: — только пустоту.
— Теперь посмотри направо, — сказал я.
— То же самое, — ответил он.
— Вот видишь, ты сам сказал: и Восток, и Запад пусты. А вот здесь находится смысл, раз отсюда видна лишь бессмыслица. Я развёл руки налево и направо и закричал во весь голос, так что некоторые прохожие, перепрыгивающие через ограждение вдоль рельсов, чтобы сократить путь, с удивлением посмотрели на меня. — На востоке нужник, на западе нужник! Государства-машины, которые гнетут, жрут и срут! Поезда мчатся от одного свинарника к другому! Им не нравится здесь, им не нравится там! А я, я стою на единственной устойчивой точке во вселенной, той самой, о которой мечтал Архимед, я нахожусь в единственном неподвижном месте, центре всего мира, кум, в обыкновенном балканском провинциальном городке, и меня теперь ничего не тревожит, кум, я не помню никакой боли, потому что не хочу ничего-о-о-о-о-о-о!
Наверное я выглядел как сумасшедший, с которого наконец сняли смирительную рубашку, потому что Люпчо глядел на меня со страхом. Да, это был настоящий страх, он действительно считал меня сумасшедшим. Он не понимал моего счастья от владения малым, от воздержания, использования
