Последняя фраза пригвоздила меня к месту. Я остановился. Так и есть: докажи, что болезни нет, когда кто-то у тебя на глазах горит в лихорадке? Легче доказать, что больной человек болен, чем что больной человек здоров. И пока я думал о том, насколько старец образован в житейском смысле, он добавил ещё кое-что:

— Трагедия человека не в том, что ему дано сердце (хотя кажется, что мы более всего страдаем из-за сердца), а в том, что ему дан разум. Логика вообще подталкивает людей к тому, чтобы что-то доказывать, а не верить; именно разум влечёт нас к демону доказательства и самовозвеличивания и является источником всех наших страданий.

Мы уже стояли перед виноградниками. Они раскинулись, как зелёное море, волнующееся своей листвой на довольно сильном тёплом ветру, и притоком впадали в бирюзовое море у пристани.

— Что мы должны сделать? — спросил я. А он повернул назад по дороге и сказал:

— Ну, мы уже это сделали. — И добавил: — Сегодня, исходя из того, что я рассказал о себе как самую сокровенную тайну, ты узнал, что не всякий подвижник смиренен, но что всякий смиренный есть подвижник. Вот я подвижник, но пока ещё не в смирении.

И я понял, что дело не в нём, а во мне. Я понял, что нам нечего было делать на виноградниках, что вся прогулка была его беседой, уроком, благим словом, иногда и без слов, хотя и словами он сказал много важного. Но главное было то, что старец хотел мне сказать что-то самими окрестностями. Он отвёл меня от монастыря и прошёл со мной до виноградников, чтобы сказать, что хоть я и живу в монастыре, но я пока что только виноградная лоза, что я стою у ворот монастыря и что моё духовное восхождение по лестнице Лествичника еще недостаточно продвинулось, чтобы я мог заслужить быть одним из них в Пупе света. Он показал мне моё место в подвижничестве: я был виноградником, прекрасной, уже возделанной лозой, уже выбравшимся на сушу, а не заблудшим матросом в бурном море мирской жизни. И действительно, виноградные лозы касались бушующего моря и мало отличались от него по цвету. Но хотя я и был виноградником, я ещё не стал святым вином для причастия. Старец хотел сказать мне, что я всё ещё пустынничаю в мире, хотя и на пути смирения, и что он знает, что в монастыре много братьев, которые хотя и считаются подвижниками, но не так смиренны, как я. Но они пришли куда менее испорченными светским миром. Другими словами, я должен быть терпеливым, потому что я уже на добром пути.

На обратном пути мы молчали. Он задал мне только один вопрос: как далеко я продвинулся с записью того, что должен был вспомнить. Я сказал, что я на полпути.

Я КАК ОН

На следующий день произошло ещё кое-что странное.

После того, как я появился в этой сторожке, мне казалось, что я влез в чужой сценарий, в котором играю совершенно неизвестную, новую роль, не такую, какую играл до сих пор; но я также чувствовал, что в этом новом сценарии, который кто-то написал для меня как новую судьбу, я встречаю персонажей, которым предстояло придать смысл всему, что произошло со мной в секунду дьявола. Благодаря этим новым персонажам (Иаков, датчанин, библиотекарь) моя до той поры бессмысленная жизнь начала обретать какой-то смысл, и я начал понимать, что происходило со мной перед падением в секунду дьявола. Тот новый сценарий, в котором я жил, был просто сноской, объясняющей сценарий прежний; это был таракан, придававший смысл обычной семечке кунжута, застрявшей у меня во рту. Этот таракан пришёл, чтобы погубить, спасти и навеки изгнать прежнего Яна.

Я стоял перед стойкой в библиотеке и выкладывал на неё прочитанные книги. Библиотекарь был доволен, что я уложился в сроки.

— Вы быстро читаете. А раз вы уже брали Шопенгауэра, у меня есть краткая история философии для начинающих — сказал он. Он отвернулся и стал перебирать книги на верхней полке.

— Фредерик Коплстон? Слева от вас, вторая, — сказал я.

Он со страхом посмотрел на меня через плечо.

— Вы не железнодорожник, — заключил он.

— Неважно, дайте мне «Вертоград духовный» отца Мелентия Хиландарца. И «Братьев Карамазовых».

Вскоре он нашёл и принёс книги. Я взял их и направился к выходу, и тут случилось чудо: передо мной стояла Аннушка, та самая, из-за которой я чуть не погиб во Франкфурте!

— Аннушка?! — воскликнул я. Она испуганно посмотрела на меня. Я, как умел, добавил по-русски:

— Ты что, не во Франкфурте?

Девушка спросила по-сербски:

— Мы знакомы?

Услышав такое, я чуть не закричал:

— Ты говоришь по-сербски?!

За всем этим внимательно следил библиотекарь; я это почувствовал, увидел краем глаза. По-моему, он даже перекрестился, услышав, что я говорю по-русски. Девушка прервала сцену, которая, по-видимому, была ей неприятна:

— Вы, наверное, обознались. Я никогда в жизни не бывала во Франкфурте.

— Но ведь вас Аннушкой зовут, да? — спросил я. А та ответила обиженно:

— Меня зовут Анна, а Аннушка я — только для ближайших друзей, а не для незнакомцев. И мне кажется, что это совершенно неприличный способ узнать чьё-то имя.

— Вы невероятно похожи… но неважно, забудьте об этом. Прошу прощения, — смущённо сказал я и чуть ли не бегом выскочил за дверь, на лестницу.

Удивительно: я точно знаю, что это она, просто она сейчас в той же вселенной, что и я. А она не помнит, что мы были вместе в том баре. Страшно, что в мире столько Аннушек или Ань, и все они разные. Такова экономия языка: хотя есть яблоки зелёные, красные, жёлтые, маленькие и большие, шероховатые и гладкие, мы для всех используем одно слово: «яблоко». И при содействии языка таким именованием уничтожаем многообразие, великолепие мира. Только писателям иногда удаётся избежать этой ловушки. На то они и волшебники: упрощая мир, они делают его богаче и пышнее. Превращают недостаток в избыток. Как же им это удаётся, ведь слова усредняют мир и лишают его уникальности, поэтому каждое яблоко называют «яблоком»? И на этот счет у меня есть теория: у настоящих художников есть запасное слово. Это тишина.

У меня был учитель, который всегда говорил, что можно считать, что человек научился говорить по-настоящему и научился пользоваться языком, только если при разговоре он слышит своё молчание, в котором он произносит слова. И ещё: то, о чём умалчивается в речи, важнее