Он только вздохнул.

— Здесь напротив есть кафе с открытой террасой. Приходи туда, я по крайней мере передам тебе несколько важных сообщений. И опрокинем по рюмке.

Повернулся ко мне спиной и зашагал к кафе, явно выйдя из собственной кожи.

* * *

Мы сидели за столиком в густой тени, и перед нами стояли две рюмки ракии и два стакана с минералкой. Люпчо хотел чокнуться, но я взял стакан воды.

— Я больше не пью, — сказал я.

— Это многое объясняет, — ответил он. — У тебя белая горячка из-за того, что ты завязал слишком резко. Раньше, когда тебя останавливала полиция, у тебя в алкоголе всё же находили несколько миллилитров крови. Теперь не найдут в крови и промилле алкоголя. Давай, выпей, чтобы ты опомнился и стал прежним.

Я только отодвинул рюмку.

— И? Всю жизнь будешь поднимать и опускать шлагбаум по рефлексу Павлова, когда прозвенит звонок? Ты же был писателем, лучшим писателем!

— Я не понимаю, почему написать книгу важнее, чем вовремя опустить шлагбаум. Ни одна книга не остановит толпу, а шлагбаум с лёгкостью.

Он терял терпение. Залпом выпил свою рюмку, взял мою и сказал:

— Я новый директор театра, мне важно, чтобы ты вернулся.

Я рассмеялся: это на самом деле ничего для меня не значило.

— То правительство пало, — продолжил он. — Ты не читаешь газет, не смотришь телевизор?

— Нет. Меня больше не волнует мир, — сказал я.

— Они хотят, чтобы ты вернулся. Театр — дыра, в зале вместо публики две мухи летают. Ты мне нужен. Я положу тебе две тысячи жалованья.

— Свобода бесценна, кум.

— Какая к чёрту свобода? Ты работаешь по звонку, ты раб!

— Это не так. Я свободен. У меня есть выбор не опускать шлагбаум, когда звенит колокольчик. Бог оставляет мне эту свободу: не следовать его путём. Это искушение верности каждый день: ежедневное подтверждение того, что я с ним. Люди путают верность с послушностью. Этому миру нужны верные, послушных и так слишком много; потому-то он и гибнет.

Люпчо был сильно разочарован. Не знал, что сказать. В этот момент перед рестораном остановился пьяный туристический автобус. Гремела музыка. В садик ворвалась безумная толпа иностранных бизнесменов и девушек лёгкого поведения. Люпчо с ужасом смотрел на это нашествие саранчи.

— Вот от чего я сбежал. А ты хочешь вернуть меня им.

— Не им, а нам. Тебя ждут артисты, чувак!

— Какие артисты? Кто-нибудь хоть слово сказал, когда мои пьесы снимали с репертуара? А когда у меня всё было хорошо, постоянно выпрашивали роли. Как ласточки: когда тепло, прилетают, когда холодно, улетают. Не трать зря время, кум. Даже если ты скажешь, что отец, которого уже 24 года нет в живых, ждёт меня в твоём кабинете и умоляет вернуться, я всё равно не вернусь.

Думаю, в тот момент ему стало ясно, что он приезжал напрасно. Пока стуча стульями, расставленными вокруг огромного стола, забронированного для клиентов из автобуса, они рассаживались с довольно некоординированными пьяными движениями, Люпчо перешёл к «практическим вещам», как он это называл. Он сообщил мне, что брак с Мартой расторгнут в моё отсутствие по её требованию. Марта получила детей и как единственной опекунше, которая не может получать алименты, потому что местонахождение «другой стороны» неизвестно, ей досталась и моя половина квартиры. Суд признал меня «нерадивым родителем». И по городу разошёлся слух, что я спутался с писательницей из Франкфурта и отправился с ней путешествовать по параллелям и меридианам.

— Не надо было мне давать тебе тот адрес, — закончил он, допивая мою ракию. — Теперь у тебя действительно ничего нет.

— Неужели ты не понимаешь, что я на неё не сержусь?! — повышаю я голос, пытаясь перекричать музыку, загремевшую где-то возле стола с беснующимися скотами из пьяного автобуса. — Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь! — ору я, а музыка грохочет всё сильнее.

И он ответил громким голосом:

— Ты не Иов из Ветхого Завета! И не должен им быть! Ты Ян, известный писатель, живущий в современном мире, в двадцать первом веке! Веке, в котором копят, а не раздают и теряют!

Иностранцы уже начали залезать на большой стол; какие-то шлюшки показывали им танец живота, а эти смешными движениями, как павлины перед спариванием, совали им в лифчики веера из зелёных перьев: доллары, евро, фунты, рубли, форинты. Один щипал девицу за зад, а она кричала, как кукла с вживлённым чипом: «Ох, ух! Ох, ух!» Потом к ней подошел датчанин в очках, как у Джона Леннона; засунул руку ей сзади в трусы и оставил купюру в 50 евро. Потом, будто ошалев, пересчитал пальцы на руке и крикнул, что его шестой палец остался там, под трусиками девушки.

Это была шутка, предполагалось, что смешная, и правда, остальные заржали.

Но самым ужасным было то, что Люпчо тоже смеялся над этой глупой шуткой, такой пошлой, что даже маленький ребёнок понял бы, что такое шестой палец, и сколько стоит мужчине засунуть его девушке под трусы. В этот момент мне впервые стало жаль его.

— Посмотри, что такое живая жизнь, — сказал он. Я понял, что он тоже был частью Великой Сценографии нечестивого, обычной иллюзии. А потом Люпчо выпалил, буквально ошеломив меня:

— Вот это вот и есть Новейший Завет сегодняшнего мира. А ты ухватился за Старый и Новый, которые уже давно подверглись апдейту.

И тут я понял, что между нами больше не осталось ничего общего. Я просто встал и сказал ему:

— Это не Новейший Завет, кум. Этот автобус — Ноев ковчег нечестивых. Дьявол собрал всё мужское и женское зло в мире, чтобы его семя не потерялось. Он в панике.

С души у меня словно свалился огромный груз, и я вышел из кафе. Люпчо остался, видимо обиженный моим отказом уехать с ним. Через какое-то время я всё же вернулся в кафе, решив перед ним извиниться; и я бы извинился, но мой взгляд упал на датчанина. Тот смотрел на меня с какой-то мрачной страстью и показывал мне средний палец. Видимо, он заметил меня и заинтересовался, хотя сегодня на мне не было красной фуражки и рамы для железнодорожной Моны Лизы.

* * *

Я не пошёл в сторожку, потому что не хотел находиться там один. К тому же до следующего поезда оставалось ещё много времени. Я отправился в церковь. И великая радость Господня охватила меня, когда я увидел отца Иакова, сидящего на