Я вытащил брелок со встроенной в него секретной камерой-обскурой и положил на стол рядом с собой. Через нашего переводчика мы переговорили с офицером за столом, представившимся начальником этой базы. В его облике было что-то странно холодное. Однако тогда я не слишком много думал об этом, мне не терпелось встретиться с Темной лошадкой. Мне все еще не верилось, что он действительно был там, что генерал говорил правду и что я собирался встретиться с ним.

Иракские правительственные чиновники, с которыми мы работали на протяжении многих лет, были отъявленными лжецами. Когда вы слушаете разговоры некоторых из них, вы могли бы подумать, что они уже давно выиграли войну и мы можем возвращаться домой. За последнее десятилетие войны я не мог вспомнить ни одного случая, когда иракцы когда-либо захватывали или убивали высокопоставленного террориста без прямой помощи американских вооруженных сил. Так что тот факт, что они самостоятельно поймали такую рыбу, все еще был для меня немного шокирующим. Я в это не верил. Все, о чем я мог думать — это «я собираюсь встретить парня, за которым мы гонялись годами». Пять или десять минут ожидания казались вечностью, на протяжении которой я прокручивал в голове эти годы охоты, ужас, который этот парень причинил миру, семьи, которые он уничтожил, американских солдат, которых он убил, и как, черт возьми, ему удавалось так долго избегать поимки.

Когда Темная лошадка наконец вошел, я щелкнул брелоком, и камера начала запись.

Я ожидал, что он войдет в комнату в наручниках и оранжевом тюремном костюме с вооруженной охраной, как любой заключенный в Соединенных Штатах. В конце концов, этот парень убил тысячи невинных гражданских лиц за эти годы. Но все было совсем не так. Его не сопровождала охрана, и он был одет в уличную одежду — черно-белый спортивный костюм Adidas поверх расстегнутой рубашки с длинным рукавом. Это было странно. Никаких наручников. Казалось, он двигался так, как будто ему было наплевать на весь мир.

Я бросил быстрый взгляд на Тома, сидящего рядом со мной, как бы молча спрашивая его, видит ли он то, что вижу я. Его реакция была такой же, как у меня. «Да вы, бл*дь, издеваетесь?».

Сначала я положил руку на свой «Глок», опасаясь, что он может броситься на меня. Он провел жизнь в убийствах американцев, и не стал бы думать дважды, прежде чем попытаться убить нас. Он тоже был явно удивлен, увидев американцев. Проходя мимо нас, он внимательно огляделся, остановился на секунду, а затем взглянул на иракского офицера за столом, как будто ища указаний относительно того, что делать. Офицер махнул ему рукой, как бы говоря: «Иди вперед и расслабься».

— Привет, — наконец сказал он с улыбкой и сел на диван напротив нас.

У него были черные глаза, черные волосы, густые брови и росли поперек лба. Короткие густые усы слегка загибались вниз. Его волосы были растрепаны, как будто его только что разбудили. Сначала он отводил взгляд от нас, разглядывая то стену, то собственные колени.

Я наблюдал за ним несколько минут, пытаясь поймать его взгляд. У него был нервный тик, когда он проводил пальцем по своим усам.

— Как тебя зовут? — спросил его я.

Он ответил не сразу. Он оглянулся на полковника за столом, ища разрешения говорить. Он не совсем понимал, что происходит. Полковник и он обменялись фразами на арабском, прежде чем он, наконец, ответил:

— Я Манаф аль-Рави.

Мы провели там три часа в тот первый день, и он почти ничего не сказал. Мы не сказали ему наших имен, и он не спрашивал их. Мы вернулись на следующий день и еще на следующий, и он в основном скармливал нам то, что мы уже знали, а он знал, что мы знали. Он издевался над нами.

Только несколько дней спустя он начал открываться и рассказывать о Манхэттене и Бруклине.

Кто знает, почему он начал говорить немного больше. Может быть, он думал, что это выход. Возможно, он слышал крики других заключенных, которых волокли по коридорам. Возможно, он хотел отсрочить свою собственную неизбежную смерть.

— Последний раз я видел их лично в 2006 году, — сказал он. По его словам, он общался с Манхэттеном и Бруклином только письмами через систему курьерской доставки.

В конечном итоге он дал нам базовое понимание курьерской сети. Пока без конкретных деталей, но и это позже стало очень важно. Его письма Манхэттену и Бруклину передавались через людей, которые направлялись на север. Через несколько дней или недель ответ возвращался через ту же систему. Курьеров также регулярно меняли, чтобы сбить службы безопасности со следа.

На минуту я подумал, что они у нас в руках.

— Манхэттен и Бруклин находятся там? На севере?

Он улыбнулся, снова разочаровав меня.

— Я больше ничего не знаю.

Больше он не дал нам о них ничего. Может, он думал, что сказал о лидерах достаточно, чтобы удовлетворить нас. Но иракцы с него не слезали. У них были свои способы задавать вопросы, о которых я предпочитал не знать — было бы время и место для усиленных допросов. Из того, чему я был свидетелем, такого рода давление непосредственно привело к захвату или убийству многочисленных целей высокого уровня. Вскоре он преподнес сюрприз.

— Ты действительно хочешь что-то знать? — сказал он со все той же улыбкой. Это был один из немногих раз, когда он смотрел мне в глаза. Он сказал, что провел четыре отдельные операции, прежде чем его поймали. — Хочешь верь, хочешь нет.

Он скрестил ноги и откинулся на спинку дивана, как будто был в элитном клубе. Он явно был готов умереть за свое дело.

Неожиданно разговорившись, он с радостью описал операции. Он делал широкие жесты руками, демонстрируя взрыв, а наш переводчик быстро перевел нам с арабского. Он улыбался, рассказывая о разрушениях, которые произвел, как серийный убийца, излагающий свой генеральный план. Я мог бы сказать, что он был влюблен в себя, как будто он даже не был в тюрьме, как будто он все еще имел полный контроль над своей разросшейся сетью.

Он рассказал, про план протаранить на самолете иракское правительственное здание, о сотнях маленьких самодельных бомб, которые должны сработать во время предстоящих парламентских выборов, про план атак на четыре разных иностранных посольства в Багдаде.

Он говорил настолько конкретно, чтобы впечатлить меня картиной Большого Кабуууум, но в то же время он