викингов, на шведскую и немецкую культурную деятельность в более позднее время). Но чтобы привести это пространство в действительно оформленный вид, потребовались «планирующая воля и твердая рука более могущественных властителей», писал Кёрте, признавая в то же время, что сказанное относится лишь в ограниченной степени к дворцу в Гатчине, поскольку Павел I был слабым властителем: его дворец намного «бледнее», чем Екатерининский. Впрочем, и в последнем автор нашел изъян, отмечая, что, хотя в нем и мобилизованы архитектурные массы, придать им подлинно художественные форму и структуру не удалось; это, утверждал Кёрте, – типично русский признак, как в искусстве, так и в политике. По его словам, этот недостаток наименее очевиден в ансамбле Петергофа, где при Петре I имело место настоящее культурное достижение:

Здесь, на южном берегу Кронштадтской бухты [Невской губы], состоялось то самое достижение, что было упомянуто в начале. Повелительная воля планировавшего с размахом властителя преобразила этот заросший тростником берег между Петергофом и Стрельной, сформировав культурный ландшафт, устроенный вдоль больших осей.

В эйфории Кёрте поставил этот ансамбль в один ряд с венским Бельведером и потсдамским Сан-Суси. Примечательно, что, несмотря на разрушения, вызванные войной, он смог представить себе великолепие первоначального его состояния и поэтому воспринимал эти разрушения еще более остро:

Но совершенно уникальное, больше нигде не повторенное достижение – это то, как первозданные силы воды здесь поставлены на службу воле венценосного властителя; даже можно сказать, что с тех пор, как эти произведения водного искусства перестали бурлить и шуметь, весь ансамбль стал бессмысленным, и то, что мы сегодня еще находим в Петергофе, – это едва ли не пустая рамка от некогда ошеломляющей картины. Ведь к этому великолепному оптическому впечатлению должно было присовокупиться и акустическое. Рев и шум каскадов – такая же необходимая часть общего эффекта, как и мерцание золоченых фигур и радостное сияние красок здания. Эта вода являлась в тысяче различных форм: как ревущий широкий поток, низвергающийся по ступеням обоих боковых лестничных каскадов, как изящная струя в гротах ниже главного здания, как бодрый орошающий ручей на боковых склонах холма – и все эти потоки в конце концов еще раз соединяются в полукруглом водоеме у подножия горы, чтобы отсюда, из горла группы Самсона, взметнуться ввысь могучей струей высотой с дом. С тех пор как этот поток иссяк, ушла вся истинная жизнь из Петергофа, ибо архитектура его сама по себе не обладает ни богатством мысли, ни значительностью528.

И здесь тоже, считал Кёрте, практически не удалось структурировать «огромную ширину дворцового фасада».

Как церковь Екатерининского дворца в Царском Селе, по мнению автора, нарушала контуры здания и с точки зрения стиля представляла собой возврат к русско-азиатским идеям («упорная борьба между Востоком и Западом тут происходит зримо, на глазах у всех <…>529»), так и выстроенный в стиле рюсс петергофский собор Святых Петра и Павла, в восприятии Кёрте, выпадал из ансамбля: в художественном отношении это был «преднамеренный удар кулаком в европейское лицо России»530:

При всем мелочном нагромождении мотивов декоративно-прикладного искусства и при всем богатстве форм подлинно величественный силуэт у этого солидного здания не сформировывается, и поэтому эта огромная масса кирпичей грозит задавить все европейские ценности, которые некогда вместил в себя Петергоф531.

Курьезным показалось искусствоведу и то, что в других частях обширного Петергофского парка, как реакция на эти русификаторски-панславистские устремления, были возведены здания в неоготическом стиле: в частности, железнодорожный вокзал, то есть именно та постройка, в которой получает свое архитектурное выражение технический прогресс, выдержан в историзирующем стиле. Впрочем, Готическую капеллу «прусского зодчего Фридриха Шинкеля» Кёрте одобрил: здесь, по его словам, неоготика романтической эпохи «сгустилась до совершенно чистого и глубокого звучания». Правда, в архитектурном исполнении капеллы он усмотрел ряд недостатков, но не придал им большого значения, так как эта постройка «с самого начала проектировалась всего лишь как элемент, создающий настроение», и рассматривать ее надо вместе с деревьями парка. Эта «благородная траурная архитектура» во время войны обрела неожиданно новое значение: после взятия Петергофа 1-я дивизия вермахта похоронила здесь своих павших бойцов, сообщил Кёрте в завершение своего текста, в котором он соединил искусствоведческие соображения, национал-социалистическую идеологию и стереотипы о русской культуре. Его лейтмотивом была «судьбоносная борьба Европы», исход которой решается на Востоке.

Своих политических убеждений Кёрте, как видно из его дневниковых записей и писем 1940–1944 годов, придерживался непоколебимо. В это целостное мировоззрение он интегрировал собственные искусствоведческие теории и свое солдатское существование в качестве командира артиллерийского подразделения, благодаря чему смог принять тот факт, что парк прямо на его глазах все больше и больше уничтожался. Конфликта между тем и другим в дневнике не ощущается: восторженные слова о парке чередуются с записями о том, сколько израсходовано боеприпасов и сколько потоплено кораблей. А когда Кёрте, пробыв некоторое время в Пскове, в августе 1942 года вернулся в Петергоф (теперь его пост был на наблюдательном пункте, расположенном на башне Нижней дачи), он регулярно посещал павильоны в парке и проводил экскурсии для приезжавших в гости старших офицеров. Он и сам фотографировал, и приобретал фотографии у фоторепортеров для своих искусствоведческих сочинений. Так как Нижняя дача сильно пострадала во время наступления Красной армии, а затем стояла в руинах, пока ее не снесли в 1961 году, и почти не осталось ее фотографий, снимки Кёрте являются, возможно, последними фотографическими изображениями этого здания.

Освобождение легенды

В Ленинграде знали, что Петергоф находился в зоне боевых действий и что пожар уничтожил большой дворец. Однако легендарный образ этого места жил в сознании ленинградцев и помогал им выстоять в осажденном городе. Глядя на фотографию развалин петергофского дворца, Леонид Пантелеев в 1942 году написал патетические слова о том, что ни одно место в мире не сможет заменить ему «этого лягушачьего царства, этого туманного и дождливого городка, который именовался „русским Версалем“». Ни один Людовик не мог там ужиться, только Петр, «россиянин, переодевшийся в европейское платье, мог построить здесь свой маленький голландский домик и назвать его „Мон плезир“ – мое удовольствие!» Для Пантелеева Петергоф был местом, где европейская и русская культуры вступили в гармоничный союз друг с другом.

Это был первый из пригородных дворцов, который Красная армия отвоевала у противника. Наступление советских войск шло с Ораниенбаумского плацдарма в направлении на Ленинград. 21 января 1944 года радио объявило об освобождении Петергофа. Сразу после этого в город вместе с военными и саперами прибыла группа радиожурналистов и