– Я попрошу баббо позволить мне остаться. А если не выйдет, обязательно найду учителя танцев в Торки и буду заниматься каждый день. Спасибо, мадам.

Я присела в реверансе, не поднимая глаз. Мне не хотелось, чтобы она видела мои слезы. Даже мысль о Беккете не могла меня утешить. Всю дорогу домой ее слова звучали у меня в голове, как заезженная пластинка. Я должна сказать баббо, что не еду с ним в Англию. Я должна быть в Париже.

– Почему никто не сказал мне, что мы отплываем уже завтра? – От паники мой голос прозвучал визгливо. – Я думала, мы едем на следующей неделе.

– Нет, mia bambina. Твоя мать собирает вещи уже чуть ли не несколько месяцев – до того ей хочется уехать. Мы все знали, что дата отплытия – завтра. – Баббо взмахнул рукой, словно отгонял муху. Отгонял меня. Огромный камень в его перстне блеснул, поймав солнечный луч. Он спокойно сидел напротив стены с портретами – там висели написанные маслом картины в резных рамах, запечатлевшие его самого, его отца и деда.

– Но почему я не знала? Почему никто мне не сказал? Я не могу ехать завтра!

– Мы все знали, mia bambina. Твоя мать, настоящая скала, на которую можно опереться, когда дело касается домашнего хозяйства, уложила за тебя твой чемодан. – Баббо рассеянно погладил свежевыбритый подбородок. – Боюсь, ты просто была слишком занята и твои мысли витали где-то еще.

О том, что мы отплываем завтра, мне сообщил Джордже Равно как и о том, что в путешествии нас будут сопровождать «льстецы» мистер и миссис Гилберт. И еще Хелен Флейшман. Он упомянул об этом легко, будто это ничего не значило, и добавил, что миссис Флейшман давно собиралась присоединиться к нам и вообще «разве я не знала». А затем приложил к губам мизинец. Это означало, что я должна сохранить его маленький грязный секрет.

Когда я молча кивнула, он нагло бросил:

– Все знают, что отъезд завтра.

Я посмотрела на него полными ужаса глазами, не веря своим ушам, а потом замотала головой так сильно, что мне стало дурно. Джорджо заставил меня сесть, принес стакан воды и позвал баббо. И теперь я была на диване, рядом с отцом, и отчаянно старалась сохранить спокойствие и не потерять разум от ярости.

– Я не могу поехать! Мадам говорит, что я должна остаться и заниматься танцами. Я не должна покидать Париж. – На меня накатила очередная волна гнева и безысходности. Нет, нужно сдержаться. Нужно взять себя в руки. – И зачем едет миссис Флейшман?

– Успокойся, Лючия. – В новых сферических очках баббо линзы были такими толстыми, что его глаза за ними напоминали лягушачьи – огромные и выпуклые. – Миссис Флейшман будет помогать мне и твоей матери.

– Да, своими чемоданами от Луи Вюиттона, надменностью и бахвальством, – вырвалось у меня.

Баббо странно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я встала и принялась расхаживать по гостиной, хватая и пощипывая портьеры, стулья, полки – все, что попадалось под руку.

– Я не могу ехать, баббо. Я должна танцевать. Мадам хочет, чтобы я осталась в Париже.

– Если ты знаешь, как правильно войти в комнату, это все, что имеет значение, Лючия. – Он обежал взглядом портреты, как будто переговариваясь со своими нарисованными предками. – Твоя мать знает, как нужно входить в комнату. Просто наблюдай за ней.

– Но я не могу поехать в Лондон или Торки! Разве ты не слышишь, что я говорю? – Я сделала несколько глубоких вздохов, считая секунды между ними, так месье Берлин учил нас справляться со страхом сцены. Ибо именно это я и чувствовала в данный момент – страх. Даже ужас. Будущее представлялось мне полным кошмаром. Ни мадам. Ни Беккета. Ни даже минутки, чтобы с ним попрощаться. Я не видела его с того самого дня, когда мы почти предались любви. Мне необходимо было успокоить его, рассказать, что баббо ничего не знает, что мама обещала сохранить все в тайне и что я по-прежнему люблю его и желаю.

– Я слышу тебя, mia bambina, но мы так нуждаемся в тебе. Мое зрение… тебе же известно, что мне сейчас требуется помощь во всем… ты видела, как твоя мать разрезает для меня еду на кусочки. А она сама едва оправилась от болезни. Ты ей тоже нужна. И все уже заказано. Мы взяли комнаты в самом роскошном отеле в Торки – том самом, куда твой кумир Наполеон удалился после поражения.

– Наполеон уже давно не мой идол – это было десять лет назад! А еду тебе может приготовить миссис Флейшман, – прорычала я.

– Она прибудет немного позже. У нас с тобой будет более чем достаточно времени, чтобы поговорить о твоих снах, о предчувствиях, моя Кассандра. Я ведь знаю, что тебе что-то привиделось, Лючия. Это можно понять по блеску твоих глаз. В последнее время они сияют, словно драгоценные жемчужины.

Я пропустила это мимо ушей.

– А как насчет Гилбертов? И всех остальных твоих друзей, с которыми ты собираешься встретиться в Англии? До чего же мне повезло, что я научилась у матери входить в комнату, не правда ли? – Я произнесла это с такой неприкрытой горечью, что баббо отвернулся и снова уставился на портреты.

– Ах, Лючия. Тебе не угодить. – Он тяжело вздохнул. – Это очень важная поездка для всех нас. Я увижусь с издателями. Меня запишут на пластинку. Нас посетит мисс Уивер – моя самая главная покровительница, на деньги которой, спешу тебе напомнить, мы сейчас живем. Без мисс Уивер не было бы никаких уроков танцев. – Баббо подошел к стене и поправил портрет отца. – Ах, тут впадина. И трещина, да еще какая-то скрюченная. Я не могу себе позволить иметь в доме скрюченного отца… Жил на свете человек, скрюченные ножки, и гулял он целый век по скрюченной дорожке… Не помнишь, как там дальше, Лючия?

– Но как же мои занятия, баббо?

– Ты можешь танцевать в отеле хоть каждый день. Что у него там было? Скрюченная кошка? Скрюченная баба? Кажется, так. – Он сделал шаг назад, склонил голову к плечу и близоруко оглядел портрет.

– Я в самом деле должна танцевать каждый день, баббо. Никто этого не понимает – я обязана танцевать, чтобы не отстать. – Во мне опять вспыхнула злость. Почему он, человек, который чувствует, что должен писать каждый день, не понимает меня? Ведь я тоже должна упражняться каждый день!

– Что ж,