Я покачала головой. В горле у меня стало сухо, оно словно заржавело. В висках пульсировала боль. Всю мою энергию вдруг будто ветром сдуло.

– Давай, приводи комнату в порядок. И сними этот наряд потаскухи! Мы ничего не скажем отцу. Но ты должна пообещать, что оставишь мистера Беккета в покое и между вами ничего не будет. Пусть работает на отца, и все. Ты обещаешь?

– Да, мама.

Унижение словно придавило меня к земле. Я хотела, чтобы мама ушла. Ее гнев, мой стыд, жара в комнате, сочетание всего этого… меня затошнило, и я почувствовала себя совершенно больной. Ее обвинения и жестокие слова, не рассеиваясь, висели в воздухе. Мой желудок повело вверх. «Завести его». «Свиньи, что хотят спариться». «Шлюха». «Потаскуха». Пол под ногами превратился в болото – что-то грязное и отвратительное засасывало меня в себя. Я взглянула на золотой квадрат, где мы с Беккетом предавались страсти. Он исчез.

Я подняла медный горшок с папоротником и поставила его на кофейный столик. А когда услышала, как за ней закрылась дверь, крепко обхватила нежно-бахромчатые листья и обломила их. У самого корня.

– Я говорила, что придется тяжело, Лючия. Говорила, что нужно будет отдаться делу телом и душой. – Мадам Егорова побарабанила пальцами по крышке фортепиано.

Я опустила глаза и пробормотала какие-то невнятные извинения.

– Вы снова пропустили класс две недели назад. А теперь собираетесь отменить все занятия на целых десять недель. Я все верно поняла? Десять недель! – Она с изумлением покачала головой, словно не могла в это поверить.

– О нет, – жалобно выговорила я. – Я не хочу пропускать занятия. Но в тот раз мы отмечали выход книги моего отца – я не могла не присутствовать! А теперь родители настаивают на том, чтобы я отправилась с ними в Англию. – Я будто услышала себя ушами мадам Егоровой – какими нелепыми были мои объяснения, какой слабовольной и недисциплинированной я ей казалась! Вспомнив слова Беккета о книге, над которой работает баббо, я попыталась объяснить все еще раз: – Мой отец – Джеймс Джойс, писатель. Сейчас он пишет великий роман, и танцы – его важная часть. Он любит, когда я танцую перед ним, – это его вдохновляет. К тому же и он, и моя мать очень больны. Я вынуждена им помогать.

– Меня не заботит, кто ваш отец и куда вы едете в отпуск. Для меня это абсолютно ничего не значит. Если вы решили заняться балетом, вы обязаны пожертвовать всем! Всем, что у вас есть!

Я почувствовала, что краснею, и слезы обожгли мне глаза.

– Вы отдаете балету всю себя, Лючия. Я дала вам место в своей студии, вы посещаете мои уроки, работаете со мной! – Мадам ткнула пальцем в свою костлявую грудь. – Это вам не маленькое хобби, которым можно заняться от нечего делать и бросить, когда захочется. Это балет!

– Мадам, танец – вся моя жизнь! Последние шесть лет я занималась только им. – Я сердито вытерла слезу, скатившуюся по носу.

– Ба! Ритмический танец – это не балет. Если вы хотите посвятить себя современным танцам, возвращайтесь к Мадике. Станете такой же, как она, – предательницей и отщепенкой. Но здесь… – она сделала паузу и обвела рукой студию, – здесь вы должны быть как миссис Фицджеральд. Приходить с открытием и уходить, только когда я запираю дверь.

– Да, – прошептала я. – Этого я и хочу.

– Скажите родителям, что вы никуда не едете. До тех пор, пока студия не закроется на перерыв в августе.

Я в отчаянии покачала головой. Как, как мне заставить ее понять всю невозможность подобного разговора? Как сказать мадам, что мой отец считает, что для женщины вполне достаточно уметь написать письмо в хорошем стиле и изящно раскрыть зонтик? Что когда-то он радовался моим успехам и отмечал мои достижения, но теперь что-то изменилось? Что, хотя он и любит, когда я танцую только для него, ему не хочется, чтобы я выставляла себя напоказ на сцене. Что моя мать считает, будто танцовщицы ненамного отличаются от проституток. Как я могу все это выговорить? Как растолковать подобное мадам Любови Егоровой, которая танцевала в балетной труппе Мариинского театра, а потом в «Русском балете», с самим Нижинским? Она ведь просто не в состоянии этого понять!

– Все уже заказано. – Я не стала говорить, что и билеты на паром, и на поезд, и комнаты в многочисленных отелях были забронированы сто лет назад, и я ничего об этом не знала. Никто не сказал мне, не спросил моего согласия. Разумеется, мои родители не имели и тени сомнения, что я не откажусь поехать с ними и их рабски преданными приятелями в путешествие, необходимое баббо для исследования, для книги, что мне может быть неинтересно, как им, слушать его голос, читающий его же произведение, встречаться с нужными ему людьми, чтобы укрепить его положение. Я ощутила, как во мне накапливается злость и даже ненависть. Почему они всегда думают, что я непременно буду их сопровождать? Почему никто не спрашивает моего мнения?

– Хотите, я позвоню мадам Джойс? – спросила мадам Егорова уже мягче.

– Нет! – выпалила я, не скрывая паники. Я точно знала, что тогда произойдет. Мама начнет издевательски имитировать русский акцент мадам Егоровой. Я почти слышала ее сейчас – как она язвит и насмехается не только над мадам, но и над ее верой в мой талант. Я видела, как она делает неуклюжие пируэты в кухне, повторяя: «В Ирландии так танцуют только потаскухи!»

А баббо будет уязвлен и опечалится. «Льстецы» станут показывать на меня пальцами и шептаться. Обвинят меня в том, что я лишила гения музы, в которой он так нуждается для книги, над которой работает. А Беккет… при мысли о Беккете я чуть улыбнулась. Я не забыла, как держала его в объятиях, вкус его губ и языка.

– Почему вы улыбаетесь? – с неудовольствием спросила мадам. – Не вижу в этом ничего забавного. Мне приходилось звонить родителям других девочек. Иногда они в самом деле проявляют непонимание, и необходимо объяснить им, что такое талант и работа над ним. В России, разумеется, в этом не было нужды. Так что, мне надо объяснить все это месье и мадам Джойс?

Я покачала головой. Мысли о Беккете испарились, и больше я не улыбалась.

– Повторяю вам еще раз, Лючия: вам нужна преданность делу. Если вы не можете проявить силу, чтобы противостоять семье, то, возможно, вы недостаточно сильны и для балета. – Мадам протянула руку и